Пианист Георгий Осокин: за роялем, как за гоночным "Феррари"

Трое Осокиных — один из самых известных латвийских музыкальных брендов. Благодаря Сергею Осокину и его сыновьям Андрею и Георгию, интерес к фортепианной музыке в Латвии заметно вырос, а  за границей репутация нашей страны как кузницы музыкальных талантов еще больше упрочилась. Младший в этой семье — 27-летний Георгий Осокин — получил мировое признание после престижнейшего XVII Международного конкурса имени Шопена в Варшаве в 2015 году. Он тогда стал настоящей сенсацией и заслужил от критиков эпитеты «блестящий, непредсказуемый и революционный». После этого началась его международная карьера, а в 2019-м Гидон Кремер пригласил Георгия стать постоянным приглашенным солистом оркестра Kremerata Baltica (это звание было введено впервые за всю 22-летнюю историю оркестра; вместе с Осокиным такой же чести удостоился французский пианист Люка Дебарг).

Многих известных музыкантов в детстве заставляли заниматься музыкой — некоторых буквально с ремнем. У вас, насколько я знаю, совершенно другая ситуация — к инструменту вы шли по доброй воле и с большой охотой. Ваши родители знают какой-то секрет?

В нашей семье всегда был очень либеральный микроклимат. Насилие было абсолютно исключено, тебя никто не заставлял заниматься музыкой. Родители нас увлекали, заинтересовывали: «А если попробовать вот так?» , «А вот это тебе интересно?». У меня не было ни малейшего шанса НЕ стать пианистом: три пианиста в семье, рояль, под которым я расту (буквально), и музыка каждый день с утра до ночи. К счастью, я очень рано понял, что это мое, что у меня получается и мне надо идти по этой дороге. Мой отец не просто педагог, который учит играть на рояле. Он по своей натуре философ и художник, он с детства приучал нас любить искусство и мыслить широко. Но не надо забывать о том, что в совсем раннем возрасте я занимался не с ним, а с замечательным педагогом из школы им. Дарзиня Илзе Треей. Она умеет работать с малышами, а это особый талант. Папа имеет дело с уже более-менее готовым «материалом».

А собственных детей вы бы отдали учиться музыке?

Как-то пока не думал в этом направлении… Но вокруг меня есть масса примеров состоявшихся музыкантов, которые не хотят, чтобы их дети пошли по их стопам. Слишком сложная это сфера деятельности. Помимо таланта, должен быть сильный характер и сильная вера в то, что ты делаешь. Из тех, кто идет в эту профессию, выживает один процент.

Когда трое Осокиных выходят на сцену, они кажутся абсолютным монолитом. У вас действительно такие тесные семейные взаимоотношения?

Да, между нами есть особая химия, connection — несмотря на то, что все мы очень разные. Я тут недавно разговорился с коллегой, хотел узнать, почему он не общается со своей мамой. «А мне неинтересно, — ответил он. — У нас прекрасные отношения, но она не понимает того, чем я занимаюсь». Мне в этом смысле повезло. Всю нашу семью объединяет искусство — это и есть наш семейный стержень, нам всегда есть, о чем поговорить.

У вас с Андреем 10 лет разницы. Он для вас по-прежнему старший брат или вы с ним уже на равных?

Конечно, старший брат. Мы не так часто встречаемся, у нас совершенно разные круги общения, но когда мы вместе, то мы очень близки. Мы с ним лучшие друзья.

Когда вы с ним в последний раз дрались?

Ну, наверное, когда мне было лет 9-10, я его тогда сильно доставал. Из-за этого, думаю, Андрей ушел заниматься сначала в музыкальную школу, а потом вообще уехал в Лондон.

Правда ли, что на все свои выступления вы возите свой стул?

Ну, а что мне остается? Все прочие исполнители — скрипачи, виолончелисты, духовики — ездят на гастроли со своими инструментами. А у пианистов только сумка с нотами. Каждый раз, приезжая в новое место, ты должен привыкать к новому залу, новой сцене, новому роялю. Ну, пусть хоть стул будет свой собственный… (смеется — прим. ред.). Меня как слушателя ужасно раздражает, когда пианист выходит на сцену, садится за рояль и начинает подстраивать стул под себя — крутит, крутит, крутит… Весь ритм концерта сбивается.

Стул у вас какой-то особенный?

Он сделан на заказ в Италии, на знаменитой фирме по производству роялей Fazioli. Его можно по-всякому регулировать, с ним можно избежать перекоса на сцене — в Италии, например, многие сцены покатые. Но самое главное, что этот стул помогает мне добывать свой звук.

Мистика какая-то.

Нет, чистая физика. Когда мне было лет 12-13, я слушал множество записей самых разных исполнителей и обнаружил одну интересную вещь. Оказалось, что на природу звука достаточно сильно влияет посадка артиста. Самый для меня любопытный и волшебный звук был у тех, кто сидел низко — ниже стандарта. И тогда я тоже начал экспериментировать со стулом. Итальянцы шутят, что за роялем я сижу, как за рулем «Феррари». К счастью, у меня от природы достаточно длинные руки, и такая поза подходит мне физиологически — мне удобнее тянуться к клавиатуре, чем скрючиваться над ней.

А что такая посадка дает?

У тебя больше возможностей экспериментировать с циркуляцией веса. Когда Святослава Рихтера спросили: «Как вы добываете свой супермощный звук?», он ответил: «Все очень просто. Я беру его из пятки». Эту фразу можно воспринимать, как шутку, но в ней очень большой смысл, если ты разбираешься в том, как это работает на физиологическом уровне. Звук ведь идет не только из рояля, он резонирует, идя по земле. Именно поэтому в лучших концертных залах сцена всегда деревянная: дерево — хороший проводник. 

Какие у пианистов профессиональные заболевания?

Помимо глубоко-душевных и неизлечимо-психологических — спина, плечи. Мы ведь по много часов в день проводим в неестественной позе. То, чем мы занимаемся, — большая физическая нагрузка.

Используете ли вы какие-то телесные практики, чтобы держать свое тело в порядке?

Да, конечно. Каждый день я начинаю с небольшой зарядки и растяжек. Я много лет профессионально занимался теннисом, и в какой-то момент мне пришлось выбирать — спорт или музыка. Я выбрал музыку. Активно заниматься спортом я перестал, но не потому, что боюсь что-то повредить, а потому, что если ты не делаешь это регулярно, то это может быть опасно. Но уход за телом, конечно, абсолютно обязателен. Особенно если ты концертирующий музыкант, у тебя постоянные перегрузки, долгие перелеты, смена климата. На гастролях зачастую нет возможности обратиться к врачу или массажисту, поэтому я стараюсь быть очень аккуратным и чутким по отношению к своему телу. 

Есть ли у вас какие-то предпочтения по маркам роялей?

Раньше в мире существовала абсолютная монополия немецкого Steinway, а сегодня в этой индустрии серьезно конкурируют 4-5 брендов: несколько немецких марок, японские Yamaha и Shigeru Kawai, итальянская Fazioli… Если ты хочешь найти свой звук, тебе нужно попробовать все. Тем более, что даже инструменты одного и того же бренда могут сильно различаться.

Говорят, Григорий Соколов играет только на роялях Steinway определенных годов выпуска.

Да, это как с вином: удалось — не удалось. У фирмы Steinway был промежуток в 3-4 года, когда они решили кое-что изменить в механике своих роялей, и это не пошло им на пользу. Поэтому Соколов исключает для себя рояли тех неудачных лет. А вообще он столько знает о роялях, что когда встречает какой-то особый Steinway, то может его полностью разобрать и собрать — как автолюбитель в гараже разбирает свою машину. У Соколова в этом смысле  настоящая страсть. Во многом за счет этого на его концертах рояль часто звучит не как рояль — ты вообще не понимаешь, что это за инструмент и как можно добыть такой звук.

А что вы можете сказать о латвийских концертных роялях?

У нас есть 3-4 классных концертных залов с относительно новыми роялями Steinway, которые довольно сильно различаются между собой. Но проблема в том, что у нас нет культуры ухода за инструментом. У нас люди думают, что если мы на европейские деньги приобрели инструмент и у него (в лучшем случае) есть своя отдельная комната, где поддерживаются определенная температура и уровень влажности, то этого достаточно. Нет, не достаточно. Важен не только инструмент, но и настройщик. Человек, который понимает, что пианист хочет сказать, и умеет преобразовать это в звук. В Латвии хорошие настройщики, они много чего умеют, но они работают с инструментами процентов на 60. А оставшиеся 40 — это и есть самое важное, именно из этого рождается настоящее искусство. Вот таких настройщиков — творцов, художников — у нас пока нет. Я счастлив, что на недавний концерт в Цесисе мне удалось привезти настройщика экстракласса из Германии, который работал со всеми звездами. Он четыре дня колдовал над инструментом, полностью его разобрал и переделал. И это было чудо.

Бывали ли у вас неудачные моменты общения с роялями?

Конечно. В основном, так и бывает. Из всех концертов за год ты помнишь от силы 5-6, когда действительно была идеальная ситуация: и инструмент хороший, и настройщик поработал, и сам ты в форме, и атмосфера, публика, акустика — все идеально… Очень редко, когда на концерте все зависит только от тебя. Обычно бывает ряд условий и обстоятельств, к которым ты должен как-то адаптироваться. Вплоть до того, что вот пришла публика, и от ее дыхания меняется температура воздуха, влажность, а от этого меняется сам инструмент (особенно если он молодой и капризный). По сути, ты играешь уже на другом инструменте, чем тот, на котором всего пару часов назад репетировал. Это страшно сложно, но и страшно интересно. Ты никогда не будешь к этому готов на все 100 процентов. Каждый раз это новый вызов.

А какую роль в формуле успеха вы отводите метафизике? Или все можно объяснить?

Нет, не все. Можно досконально знать инструмент, иметь повышенную чувствительность к звуку, обладать великолепной техникой… и при этом быть посредственным музыкантом. Технологии — это лишь 50 процентов успеха. А остальные 50 — это зона мистики, необъяснимого.

Вы как-то сказали, что самая молодая публика на концертах классической музыки сейчас в Польше. А в других странах?

По-разному. В Германии ты выходишь на сцену и видишь перед собой седой океан — основной контингент 70+. В Берлине, в Гамбурге  немного по-другому, но в остальной Германии это так. И я, честно говоря, не знаю, что немцы с этим будут делать лет через 30-40.

А в Латвии?

Я вижу на своих концертах довольно много молодежи, и меня это очень радует. Не знаю, с чем это связано, — с тем, что у нас вообще молодая страна, или с тем, что в Латвии традиционно высок интерес к культуре и искусству. Экс-президент Затлерс как-то рассказал мне, как он объяснял американцам, что такое Латвия, — «Это когда в маршрутке, которая идет из одного маленького городка в другой маленький городок, две дамы обсуждают последние театральные премьеры». 

Я вам больше скажу — они их обсуждают даже в сауне бассейна на Кипсале! Своими ушами слышала. 

Да, и это дорогого стоит. Возможно, это что-то на уровне латышского менталитета. Все-таки латыши как-то особенно чувствительны к искусству, особенно его визуальным формам — живописи, архитектуре, театру. 

А поляки особенно чувствительны к фортепианной музыке?

Так сложилось исторически. В Польше ведь личность Шопена абсолютно культовая. Это как Моцарт в Австрии. Конфеты «Шопен», водка «Шопен», городские скамейки с музыкой Шопена…

Судя по вашей фан-страничке, в Польше у вас больше всего поклонников.

Ну, все-таки Шопен — это моя стихия, и в Польше я бываю достаточно часто. Еще меня почему-то полюбили азиатские слушатели. Есть одна семья японцев из Канады, безумных энтузиастов, которые часто приезжают на мои концерты в Европу, причем даже не в самые престижные залы. Им это очень важно — в момент такого соприкосновения с искусством они становятся счастливее. И я это понимаю, я, возможно, и сам, если бы не стал музыкантом, то ездил бы за кем-то по миру.

Фанаты вам не докучают?

В основном, нет. Но есть люди, которые порой поступают достаточно странно. Например, в Цесисе полиция хотела задержать двух женщин из Польши, которые на улице пытались сорвать мою афишу, чтобы увезти ее с собой в качестве сувенира.

Эти люди пытаются выйти с вами на контакт?

Да, конечно, но я стараюсь этого избегать. Есть люди настолько странные, что ты не знаешь, чего от них ожидать. С ними лучше вообще впрямую не соприкасаться. Да и вообще, я считаю, что публике не стоит общаться со своим кумиром. Кто-то из великих говорил: «Никогда не заглядывайте в гримерку к артисту — вы можете сильно разочароваться».

У меня было несколько таких разочарований, когда великие артисты в жизни оказывались, мягко говоря, не очень умными людьми.

А актерская профессия вообще не требует от человека какой-то повышенной интеллектуальности. Не говоря уж об артистах балета. Есть, конечно, выдающиеся исключения…

И при этом у вас куча друзей — балетных артистов.

Да, так повелось еще со времен учебы в музыкальной школе им. Дарзиня (она находится по соседству с Хореографическим училищем, теперь это одно учебное заведение - прим. ред.). Я вообще обожаю балет, для меня это одна из высших форм искусства и человеческих достижений. Я вижу всю кухню, знаю, насколько это жестокий жанр, но меня это всегда увлекало. Если у меня есть возможность где-то сходить на балет, я ее никогда не упущу. Причем, балет любой — как классический, так и современный.

Актеры говорят, что чем хуже у них в личной жизни, тем лучше они играют.

Мне все-таки кажется, что это очень индивидуально. Есть люди, которые от малейшей неудачи в личной жизни сразу же сдуваются и не могут показать на сцене высший класс. А есть те, которые, наоборот, питаются негативом, трагедией. Причем, одни это делают несознательно, а другие специально — для них это выброс адреналина, небольшая репетиция того, что будет вечером. У меня есть друг — замечательнейший музыкант, но человек с очень сложным характером, — который обожает накануне концерта поссориться с официантом или непосредственно перед выходом на сцену кого-нибудь послать. Но тут у всех по-разному.

Вы на сцене и вне сцены — это один и тот же человек?

Наверное, все-таки разные. Я предпочитаю разделять работу и частную жизнь. Хотя на 100 процентов их разделить все-таки невозможно. Я не из тех музыкантов, которые играют не Баха, Моцарта или Шопена, а себя. Но все-таки то, кем ты являешься, так или иначе проникает в твою музыку. Все равно это всегда личная история.

Есть ли у вас ответ на вопрос: «Гений и злодейство — вещи совместные»?

Безусловно, совместные. У гениальности слишком большая цена, и она часто приходит в противоречие с вопросами этики и морали. Возьмем, к примеру, режиссера Пазолини. Сверхпротиворечивая личность. То, что он делает в кадре, может быть аморальным, может быть за гранью, но у этого такая художественная энергия и такой мэссидж, что ты ему все прощаешь. А кому-то другому бы не простил. Просто Пазолини — гений, а гении видят мир иначе. Это и болезнь, и божий дар.

В одном из интервью вы сказали, что относительно легко пережили пандемию, поскольку по натуре изоляционный человек.

Да, я и раньше находился в добровольной изоляции — мне нравится наблюдать за миром и людьми со стороны. Но это контролируемая изоляция, а когда она была вынужденной, то это по-другому. Нет, я не могу сказать, что пандемия — это был прямо бальзам на сердце. Ты вдруг лишаешься концертов, выбиваешься из ритма… С другой стороны, ты можешь поднимать качество своей игры, можешь сконцентрироваться на репертуаре, до которого раньше не доходили руки. Пандемия — это, конечно, трагедия планетарного масштаба, и для культуры в том числе. Но для искусства в ней была масса положительных моментов. Именно пандемия доказала, что всякие стримы не могут полностью заменить живой концерт. У настоящего концерта есть некое литургическое начало. Почему люди ходят в церковь? Ведь там произносят древний текст, который они знают наизусть, ничего нового они там не услышат. Но им важно это «подключение» и этот «проводник». С настоящими концертами то же самое.

Существует такой стереотип по отношению к классическим музыкантам, что они, мол, живут в особом мире и никак не соприкасаются со всей этой пошлой бытовой действительностью. Можно ли вас увидеть, например, в каком-нибудь ночном клубе?

Не могу сказать, что я отшельник, но признаюсь честно, что с «тем» миром я соприкасаюсь достаточно редко. В ночные клубы не хожу по одной простой причине — в подобных заведениях слишком высокие децибелы, и это просто неприятно для моих ушей. Мне нравится эстетика какого-нибудь тихого ночного бара. После концертов я, как правило, не могу заснуть, и посидеть в баре бывает очень приятно. Тем более, что в таких местах можно познакомиться с потрясающими людьми — пусть даже потом вы с ними больше никогда не встретитесь…

А на каком-нибудь поп-концерте вас можно застать?

Нет, это мне совсем не интересно. Поп-музыку можно слЫшать, но для меня ее тяжело слУшать. Это как если ты попробовал какое-нибудь крутое вино типа «Ротшильд», ты уже вряд ли будешь пить кагор. Тебе будет просто невкусно. Хотя в поп-культуре есть масса замечательных артистов и уникальных голосов…

Вы всегда говорили, что для вас очень важно, чтобы искусство не превращалось в шоу-бизнес. Насколько это вообще возможно в современном мире, где границы между высокими и низкими жанрами стремительно стираются? 

Да, вы правы, коммерция сейчас все поглощает. Но я считаю, что пока еще можно без нее обойтись. Еще есть много художников, которые в этом не участвуют. Может быть, они не интересны широким массам, но настоящее искусство и не должно быть массовым, в нем не должно быть функции развлечения. Да, в современном мире произведение искусства также является товаром, но это не должно влиять на художника, ставить его в какие-то рамки. Поэтому мне интересны люди, которые вообще не участвуют во всех этих гонках и играх. 

Гидон Кремер такой?

Да, безусловно.

Как вы познакомились?

В 2017-м году я играл с «Кремератой», он был на концерте, ему понравилось. Потом мы начали играть уже с ним, и как-то это пошло, пошло… Сейчас мы с ним по-настоящему близки и общаемся практически каждый день. У нас уже не только рабочие отношения, но и чисто человеческая дружба, несмотря на разницу в возрасте.

Чем он вас поразил?

Тем, что он вдохновляет быть свободным. На первой репетиции мне казалось, что вот он сейчас скажет, что тебе делать, и ты это постараешься осуществить. А он не дает простых советов — он дает тебе крылья.

То, что вы рижанин и он бывший рижанин, сыграло какую-то роль?

Да, и это тоже. Мои родители знали людей, с которыми он общался еще до эмиграции. Это какой-то один суп, в котором мы все варимся.

Последний и, наверное, самый тяжелый вопрос. Как изменился мир музыки после 24 февраля 2022 года?

Весь мир изменился. И, что самое страшное, он стал проще. Он теперь гораздо чаще бывает черно-белым. Искусство всегда реагирует на какие-то глобальные события, изменяющие ход истории. И эта война очень сильно повлияла на всех художников — прежде всего, эмоционально. Буквально через неделю после начала войны у меня был концерт в Польше. Там была какая-то невероятно наэлектризованная атмосфера: у людей появился другой уровень потребности в искусстве и другая степень открытости. Несмотря на то, что ты играешь Моцарта или Шопена, все понимают, О ЧЕМ ты играешь. И все в этом участвуют — это был момент какой-то общности. Такое не забывается… Сейчас каждый выход на сцену для меня — это особый груз. Ты веришь в то, что красота спасет мир, хотя и понимаешь, что на самом деле она мало что может изменить. И все-таки продолжаешь верить…