Юлия Пересильд: «Я поняла, что никому не дам надругаться над Гурченко»

Вы сыграли нескольких легендарных женщин, в том числе Людмилу Гурченко в одноименном сериале. Задача артиста сильно усложняется, когда у персонажа есть реальный прототип?

Скорее, задача усложняется из-за зрительского восприятия. Когда я приступила к этой истории, ясно было, что это в какой-то степени расстрельный приговор. Что никому не понравится. Где у нас в Москве люди, которые не знают, какой была Люся?! И не только в Москве. Вся Россия знает, какая она была. Только вот у каждого человека – даже у ближайших ее друзей – об этом кардинально противоположное мнение.

Сначала я переживала. А теперь так рада, что на это все согласилась. Потому что мне сейчас вообще не страшно к чему бы то ни было прикасаться. И потому что никто не может меня упрекнуть в том, что я сделала Люсю хуже и необаятельней, чем могла бы или попыталась какую-то перчинку отвратительную из ее биографии вытащить. Я в нее искренне влюблена. Влюблена в первую очередь в ее книги, как ни странно. Безусловно, как актрису я ее любила и раньше. Она кумир всех нас. Ну, многих из нас. Да, я долго отказывалась от этого предложения: зачем мне это? Для чего мне, актрисе, играть другую актрису? Тем более что я лично ее не знала, только один раз мы пересекались. Но прочитала ее книги и поняла, что никому не дам надругаться над этой женщиной. Мне настолько запало в душу ее отношение к профессии, ее максимализм, ее борьба за то, чтобы было хорошо… Мне это так близко! Когда ты думаешь о роли и у тебя в голове «Весь этот джаз» Боба Фосса. А потом приходишь на площадку, а там три калеки переминаются. Где Фосс?! Где это все?! Конечно, ты превращаешься в фурию! Естественно! По-другому и быть не может! Я тоже превращаюсь в фурию, когда встречаюсь с халтурой! И меня ничто не может остановить, пока я не добьюсь своего!

И мне очень хотелось показать, что это не вопрос скверного характера. Да Люся с пятнадцатью переломами ноги доигрывала Козу в «Маме»! Кто об этом знает? Никто не знает! Но мне необходимо было об этом сказать. Хотя эта работа была кровавой. Я после нее целый год вообще не снималась. Голос у меня целый год срывался. И только в момент, когда меня номинировали на «Золотого орла», вдруг выдохнула. Хотя у меня есть и «Орлы», и другие какие-то награды. Но одно дело, когда ты получаешь приз за «Битву за Севастополь». А тут было что-то мерцающее, непонятное.

Людмила Гурченко была, что называется, иконой стиля. Вот и ваш стиль очень хвалят – например, Александр Васильев в своих экспертных заметках.

Я вам честно скажу – я антигламурный человек. Пусть я с недавнего времени и стала лицом швейцарских часов Rado, действительно прекрасных, и вообще очень люблю красивые вещи. Но я не хочу ставить это во главу угла. И не буду! А с Александром Васильевым у нас очень трогательные на самом деле отношения. Однажды, на каком-то «Орле», я к нему подошла и сказала: «Стоп. Я актриса. Я не намерена соответствовать чьим-то представлениям о себе. Мне это вообще не интересно. Я не дива и быть ею не собираюсь». И он мне сказал что-то про Гурченко – а я как раз ее репетировала, сказал, что это невозможно: играть Люсю и не понимать, как нужно одеваться. «А кто сказал, что я не понимаю? Мы сейчас сядем, и мы еще поспорим!»

А еще было смешно – «Модный приговор» записывают в павильонах «Амедиа», а мы там снимали «Золотую орду»: свечи, факелы… Я иду после смены по коридору, вся черная от нагара, в майке обугленной, как хрюшка просто, и единственная мечта – поскорей добраться до душа и по дороге ни с кем не столкнуться… И навстречу, конечно же, Васильев. Лоб в лоб. И я об одном только думаю: «Только не сейчас! Вот только не сейчас!» А он завел к себе в гримерку, поблагодарил за Люсю и подарил свое кольцо. Было так приятно, что он наконец начал воспринимать меня как артистку, отдельно от визуального образа. Для меня была наивысшая похвала.

А что изменилось в вас с тех пор, как вы стали широко известной?

Широко… Хочется быть все-таки глубоко известной… На самом деле это, конечно, смешно. Потому что я хожу по улицам, езжу в метро, не наряжаюсь для этого, не крашусь, и меня узнают только интеллигентные какие-то люди, которые не накидываются, а только кивают тихонечко и говорят «спасибо». Но понятно, что на каких-нибудь гастролях или фестивалях тебя увидят и сфотографируют именно в тот момент, когда один твой ребенок на тебе виснет, другой отрывает тебе волосы и ты вопишь: ну хватит! Ну сколько можно! А дети мои, они же растут в свободе, нормальные дети, веселые, с криками, с орами…

Но если начинают говорить недовольно: ах, эти поклонники, эти очереди за автографом... Это ложь. Это обман. Все артисты любят, когда их любят. Все артисты смотрят свои фотографии в Интернете. Все артисты читают, что про них пишут. Почему ж тогда надо делать вид, что мы какие-то особенные, не вашего круга? Ну, наверное, мы немножко другие в том смысле, что… Мы вот репетировали сейчас «Грозу» до изнеможения, до одиннадцати ночи, сидели уставшие, как собаки, спорили: нельзя так сцену делать! нет, можно!.. Я говорю: видели бы шахтеры, которые умирают на своей работе, под землей, какими глупостями мы занимаемся, подумали бы – бред…

Говорят, что вы первый раз увидели спектакль уже после того, как поступили в ГИТИС.

Но я много читала. Меня это, безусловно, спасло. И жизненный опыт у меня какой-то имелся – я понимала немножко про людей. А театра в моей жизни не было вообще. Ну, мне известно было, что есть Федор Волков, есть Станиславский, есть Михаил Чехов. Но для меня это была художественная литература. Я же на филологическом год проучилась до того, как в театральный поступить, по триста страниц в день проглатывала только так. И удивляла потом своего педагога, Олега Кудряшова, тем, что знаю все труды Лихачева, «Морфологию волшебной сказки» Проппа… А первый мой спектакль был – «Ю» во МХАТе. И это было для меня серьезное потрясение. Помню, Даша Мороз играла… Я туда пришла со своей однокурсницей, говорю ей: я в первый раз в театре. Она не поверила: ты что, издеваешься?.. А я действительно до этого в театр не ходила – это же были страшные девяностые, все разваливалось, в Пскове по вечерам на улицу выйти было опасно, стреляли… Какой театр?!

Вам повезло с педагогом в ГИТИСе…

Конечно. Это был мой счастливый билет. Никто, кроме Олега Львовича, не смог бы вытащить из меня актрису. Он мне дал все то, чего во мне не было. Не могу даже представить себе, что я учусь у кого-то другого.

А еще вам повезло с компанией.

Мы когда собираемся все вместе – просто умираем от хохота. Потому что столько всего было на нашем курсе... Пришли какие-то неформалы из Иркутска, Калининграда, Сызрани, я – деревенщина из Пскова... Абсолютно невежественный пластилин. Жесткий. Люди, которые умирают от голода, боятся метро, на пятый этаж общежития залезают, чтобы переночевать... Слово «риск» было ключевым. Вбежать на стену? Да! Встать на битое стекло? Да! С крыши спрыгнуть? Да! Носиться по ГИТИСу с факелами? Да! Ура! Весь курс голый? Да! Группа «Ленинград»? Да! «Кармина Бурана» Орфа? Да! Мы каждую пятницу на ковре у декана стояли. Не знаю, за что нас только не выгоняли из института. Мы люстру чуть не оборвали. Портрет Вахтангова со стены сняли. Думаю, Кудряшов и кайфовал, и умирал от нас одновременно. Компания безбашенных идиотов... Мы были ваганты, совершеннейшие ваганты.

С кем из режиссеров вам проще найти взаимопонимание? С мэтрами или молодыми, такими, как ваши бывшие однокурсники Кулябин и Гриншпун?

С однокурсниками своими я вообще часто работаю. Наша «Шведская спичка» – это же первый спектакль Театра наций, первая премьера Театра наций, первый хит, он до сих идет с аншлагами. Спектакль «Женихи» тоже Никита Гриншпун делал, так мы с ним на репетициях друг за другом гонялись с топорами. Это не значит, что я его не люблю – люблю и считаю его наиталантливейшим человеком. Но на пике издевательств – кинула топором! Не попала... А еще разбила себе голову, потому что запуталась о веревку...

А если серьезно, то должна сказать, что если я уже с человеком начала работать, то, скорей всего, я хочу с ним работать и он со мной тоже. В этом смысле, конечно, помогает ситуация Театра наций, когда никто тебе не навязывает режиссеров. Херманис меня увидел в коридоре и позвал на разговор. Мы с ним пообщались и поняли, что симпатичны друг другу, что нам будет интересно вместе проводить время, репетировать. Политика Алвиса по отношению к актерам и постановочному процессу вообще мне очень нравится. Я понимаю, что хороший человек – это не профессия. Но плохой человек не может быть гением, понимаете? Вот Алвис – он всегда все свои спектакли через человека делает. Через призму каких-то чувств, эмоций. Это не какая-нибудь там голая форма. И мне это очень близко.

Я очень люблю с Сергеем Анатольевичем Голомазовым работать. Он меня чувствует как-то по-особенному. Я себя сама так не чувствую, иногда меня даже сомнения одолевают, но на самом деле он все чувствует правильно, и мне нужно просто его слушать и делать то, что он говорит. Он, безусловно, открыл во мне серьезную артистку на сцене театра. Другой вопрос дело, что у него своя труппа и много других обязательств, он не всегда может быть свободен в выборе историй и всего прочего, но мне с ним очень хорошо. Мы после «Варшавской мелодии» еще один спектакль выпустили, «Кроличью нору»...

Но знаете, каждый раз в начале новой работы у меня такое ощущение, будто я новую профессию осваиваю. В этом, конечно, есть и плюс – безусловно, потому что никогда не бывает скучно, но и минус, потому что ты всегда находишься на этапе дебюта, не знаешь, куда мы сейчас поплывем, пойдем, полетим... если вообще сумеем с места сдвинуться. И каждый раз надо заново искать общий язык с режиссером, меняться под него, менять его, меняться под материал. Поэтому, когда люди говорят, что могут параллельно в фильме сниматься и премьеру в театре готовить, я этого не понимаю.

Истории о сильных женщинах, которые остаются верны себе при любых обстоятельствах, которые не пропадут, – такие, как Геля в «Варшавской мелодии», Людмила Гурченко, – это истории и о вас тоже?

Наверное, женская природа – она предполагает немножечко кошачьих девять жизней. Если у мужчины есть возможность хлопнуть дверью и уйти, то у женщины такой возможности нет. Она уйти-то может, но с ней уйдет уже дом целый. Проще выгнать, чем самой собраться. А еще, мне кажется, у женщины есть такая особенность: она при любых обстоятельствах должна дойти до конца. Сдаться, сказать «все» – ну нету такой возможности. А дети? А гордость? Для женщин потерять гордость – это же еще хуже, чем для мужчин. Тяжело это.

Каким правилам жизни вас научили героини? Или это для вас – просто литературный материал?

Мне кажется, происходит совместное обучение: чему-то ты учишься у персонажа, а чему-то персонаж учится у тебя. И, конечно, когда ты выпускаешь какую-то работу, эта работа – любая – накладывает на тебя отпечаток. И для кого-то это оказывается неприятным и непонятным. Почему она была такая милая девочка, а стала сволочь такая?..

При этом я считаю, что роль придумать нельзя. Ее можно только взять из своей жизни. Из детства, школы, встреч с разными людьми, из твоих любовей, из твоих нелюбовей, из твоих каких-то обид, огорчений, разочарований. И потом только что-то додумать, что-то дофантазировать. Не знаю… Я всегда, в любой роли, пытаюсь найти для себя болевые точки, которые точно не смогу промахнуть безучастно. Как бы ни шел спектакль, как бы ни шла съемка – эти точки так меня задевают, что я все равно из этого что-нибудь да вытащу.

Считаете ли вы, что судьба человека — это исключительно результат его собственных усилий?

Глупо было бы так предполагать, безусловно. Кто сколько может вытерпеть, тому столько и посылается. Кем, чем – не знаю, но посылается, и это не вопрос религии, это вопрос веры. Просто всегда есть два пути. Начать роптать на судьбу и жаловаться, что я никому не нужен, что меня никто не любит и не ценит, что мне все должны. А можно пойти по второму пути: становиться сильнее при каждой появляющейся проблеме. И на самом деле мне очень серьезно помогает «Галчонок», мой фонд благотворительный. В тот момент, когда ты встречаешь улыбающегося человека и знаешь при этом, что у него такая ситуация, в которой ты сам, кажется, и дня не смог бы выжить, – твой организм начинает вырабатывать совсем другие витамины роста и счастья. Послушайте, но люди в блокаду жили! Люди на войне жили! Люди без домов жили! А мы вступили в эру мегакомфорта. Уже ничего не хочется делать вручную. Уже не представить, что мы бы приходили после работы и стирали, например. У нас нет физической боли от труда, физических затрат, кроме как на беговых дорожках. Нам не надо добывать пищу и огонь. И от этого, как ни странно, происходит депрессия. Поэтому помощь тем, кому плохо, холодно, больно, – это то, что наше общество может вывести из ада виртуального мира и нежелания сталкиваться ни с чем настоящим. Дружить через фейсбук, любить через инстаграм – ну вот что это? Ну как?

Поэтому молодые и идут в благотворительность с такой внутренней охотой. В столкновении с горем людей... очень позитивное у нас получается интервью... ты становишься другим. Когда ты вдруг видишь, что приносишь кому-то радость, это словно заряжает. Вот совершенно точно. Проверено на себе.