"В Даугавпилсе я до сих пор белая ворона". Интервью главного режиссера Даугавпилсского театра Олега Шапошникова

Олег Шапошников показывал фокусы с 7 лет, но самый впечатляющий трюк продемонстрировал, когда возглавил Даугавпилсский театр: он там и главный режиссер, и директор. С его приходом в труппе началась новая жизнь -- с эффектными премьерами, фестивалями, лабораториями, гастролями... И вот очередной приезд в столицу, билеты на мюзикл «Джейн Эйр», который поставил Олег, раскуплены еще месяц назад. Перерыв между репетицией и спектаклем – идеальное время для разговора.

Давайте сразу выясним. Вы можете себе  позволить дать интервью не как директор государственного учреждения, а как частное лицо?

Разумеется, но при этом я не могу, наверное, переступать какие-то этические границы, на которые обязан обращать внимание в силу должности.

Вам вообще легко дался этот переход от творческой и личной независимости на руководящий пост, скажем так?

Да, очень. Ничего не поменялось, потому что я всегда был и остаюсь сам для себя главным начальником и судьей. В этом смысле никакой особенной свободы я не потерял. Зато приобрел неоценимый опыт и теперь уже могу сказать: из всего, что я успел прожить, это лучшие годы – те, что я провел в Даугавпилсском театре.

Больше скажу. Я, конечно, никогда бы не сформулировал так свою детскую мечту – совершить что-то наподобие подвига. То есть меньше всего мне хотелось бы броситься под танк или зажать зубами высоковольтный провод. Но сделать что-то очень значимое – да, хотелось. И реализовалось это именно в Даугавпилсе. Может, это действительно свойство характера – искать себе приключений, как в народе говорят, на одно место. И это самое интересное приключение из тех, что я успел найти за свои 50 лет.

Возраст "пятьдесят" для вас – много или мало?

Конечно, биологически это много. За это время я – в теории – мог бы успеть сделать больше. Я не виню себя в этом, просто точно знаю, что была такая возможность. Но задним умом все мы мудрые. Поэтому хорошо бы еще было время, чтобы что-то успеть.

Ощущаете, что впереди вас ждет что-то новое и интересное?

Уверен абсолютно.

А бывает, что не хочется вставать по утрам?

Бывает. Но это, как правило, осадок предыдущего дня, а не отрицание нынешнего. Я очень впечатлительный человек, из меня долго не выходят эмоции, оседают внутри, и, если что-то плохое случается, очень трудно после этого начинать новый день. Это незрелая реакция, я хочу от нее избавиться. Пока не получается.

Каким из дел, совершенных в жизни, вы особенно гордитесь?

Может быть, ответ получится слишком пафосным и слишком простым. Я не хотел бы его озвучивать, но это будет честно. Я вот говорил о подвиге, такое мальчишеское слово... Нет, ей-богу, я не считаю, что то, что случилось с Даугавплсским театром, – это мой подвиг, это нескромно, даже если бы я действительно так думал, то никогда не сказал бы этого вслух. Но я горжусь именно тем, что нам удалось сделать с Даугавпилсским театром. Подчеркиваю: нам. Сам, один, я ничего бы не сумел. И речь не о том, что можно пощупать и даже в цифрах описать, не об успехах, достижениях, премиях, гастролях. На самом деле это гордость за единение, которое произошло в Даугавпилсском театре. За этих людей, за эту команду. Они почти семья. Но я много раз говорил: семья для меня – не та общность, где все друг другу прощают. Потому что семья – это не только мама и ребенок, которых связывает безусловная любовь. Семья – это муж и жена, дедушки и бабушки, братья и сестры. И там любить уже не вменяется в обязанность. Но принимать, уважать, уметь быть рядом вне зависимости от того, что тебе нравится и не нравится, – да. Вот это и есть семья с ее культурой, этикой... теми вещами, которых у нас в обществе все меньше и меньше становится. А в нашем театре они есть.

Все знают про ваше медицинское образование, но я нигде не могла найти ответа на самый очевидный вопрос: как у вас возник роман с театром? Когда?

Меня не театр увлек (театр я не очень любил в детстве, не нравилось мне там время проводить), а магия сцены. Новогодние представления во Дворце культуры ВЭФ – вот где для меня начинались чудеса. Я был какой-то зависимый от них, делал все возможное, чтобы получить приглашения, хотя это было дефицитом, давали только на заводах. Игры и хороводы вокруг елки, вся эта организация масс, горки снежные для меня были смерти подобны, я ходил смотреть только спектакли, смотрел иногда по два-три в день, зная уже все наизусть...

Ой, извините, я вдруг вспомнил эпизод, о котором совсем забыл. Употребил слово «магия» – а теперь понял почему. Вот прямо сейчас понял. Мне было 7 лет, мы полетели к родственникам отца в Казань. У них в квартире было очень много книг, миллионы, целая библиотека. И вдруг я нашел книгу, которая у меня до сих пор дома хранится. «50 занимательных фокусов». Ее написал очень известный в советское время иллюзионист Арутюн Акопян. Я просто влип в нее, оторваться не мог. Папа мне помогал, объяснял то, что я не понимал, реквизит клеил…

Так вот, на Новый год на ВЭФе в отдельном зале выступал фокусник Юрий Касторский. Всегда. Каждый год. И я сначала шел на большую сцену на спектакли, а потом к нему. И однажды – мне, наверное, было лет 10–12 – набрался смелости и сказал ему: я тоже так умею. Он ответил: хорошо, будешь выступать со мной. Тут моя карьера и началась. Касторский, отработав свои полчаса, говорил: а кто-нибудь из вас, ребята, знает, как фокусы показать? Конечно, никто не знает. «А вот и нет, есть тут среди вас один мальчик...» Все аплодировали, я выходил в центр и демонстрировал три-четыре трюка – простеньких, конечно, детских, но тем не менее впечатляющих. Это были мои пять минут славы. Повзрослев, я стал практиковать эти выступления уже на серьезной публике и в 16 лет – раньше было нельзя по закону – официально поступил в рижское эстрадно-концертное объединение как артист оригинального жанра. Тогда были такие бригады, женщина-змея обязательно, певцы, и все это разъезжало то по колхозам, то по совхозам...

Когда в последний раз фокусы показывали?

Лет двадцать назад, наверное... Но это было, конечно, хобби, я и в юности-то занимался им в свободное от учебы и серьезной работы время. Целенаправленно шел к диплому врача – а любовь к чему-то сценическому, но не простому, а волшебному, исполненному тайн, дремала где-то глубоко внутри... До тех пор, пока я в 90-х не увидел «Служанок» Виктюка. Это перевернуло все мои представления о театре. Я вдруг понял, что театр может быть и другим. Театр, который будоражит, не разжевывает тебе все и не преподносит на блюдце, а как-то по-другому воздействует на мысли и чувства... Ну, что я рассказываю, мы все знаем, что такое спектакли Романа Григорьевича.

Крыша поехала?

Угу. С этого момента я заболел театром. Я уже прошел половину пути в академии и тут вдруг понял, что медицина меня не так уж и интересует. Да, я уже ничего не могу бросить, но надо что-то с этим делать, со своим горением и желанием.

Ну а потом я поступил точно так же, как когда-то во Дворце культуры ВЭФ с фокусником. Я пришел в Виктюку и познакомился. Сказал, что, кажется, тоже умею...

Умеете – что? Играть? Ставить?

Ставить. Актером я себя никогда не представлял. Думаю, главным моим желанием всегда было удивлять людей. Когда ты выходишь на сцену в качестве фокусника, то удивляешь. И это главное, что ты делаешь. Все остальное уходит на второй план. Видимо, это было для меня важно – сильная эмоция зрителя, который получает что-то, чего не ожидал.

Поэтому я и сказал, что, наверное, умею. Умею удивлять. И Роман Григорьевич очень быстро в меня поверил. Мы начали общаться, я бы даже сказал – дружить, я был на всех его спектаклях здесь, ездил в Москву... И через несколько лет возникла совершенно невероятная возможность: Виктюк предложил пойти к нему на режиссуру, он набирал свой первый курс в ГИТИСе. Но это были 90-е годы. Обучение для латвийского гражданина стоило 5 000 долларов за год – как квартира в Риге. И по-другому никак. Даже при связях Виктюка. Вынь да положь. Это сейчас стали набирать талантливую молодежь на бюджетные места... Тогда ничего такого не было.

Вы жалеете об этом?

Нет. Судьба-то моя сложилась очень хорошо и без этого. Я так хотел стать режиссером, что это все равно случилось. Не мытьем, так катаньем… Я вообще не знаю, вернулся бы я в Латвию, если бы учился в России. Это явно была бы другая жизнь.

Часто крутите в голове – «что было б, если…»?

Вообще никогда. Это ваш вопрос оживил воспоминания... На тот момент я, конечно, очень парился, что у меня есть такой шанс, а я не могу им воспользоваться только потому, что у меня паспорт другого государства. Так обидно было! Но я это как-то прожил и пережил. Хотя, к сожалению, это не стало уроком, который я бы заучил на всю последующую жизнь. Много еще было таких ситуаций. В том числе совсем недавно. Думаешь – как же так, почему. Надо бы научиться понимать, что если судьба так с тобой поступает, то так тому и быть. Я до этой мудрости еще эмоционально не дорос.

Вы говорите о конкурсе на должность директора Рижского русского театра?

Ну да. О чем тоже совершенно не жалею. (Олег Шапошников дошел до финального этапа, как и Дана Бйорк, но возглавила РРТ она. – Прим. ред.)  И в той ситуации с Виктюком: я так жаждал учиться у него, работать с ним, ставить, что дальше случилось чудо. Ну, это уже известная история: Роман Григорьевич пригласил меня работать сюда, в Рижский русский театр, над спектаклем «Эдит Пиаф». Что может быть более замечательным подарком?! Ты и не мечтаешь. Тебя будит телефонный звонок. «Говорит Виктюк...» Это лучше, чем все дипломы! Ну и все. У меня было желание, но сделал все Роман Григорьевич. Это все он. Это его магия. 

Вы чувствовали когда-нибудь, что вам не хватает актерских или режиссерских умений?

У меня не было до сих пор таких вызовов судьбы, чтобы я очень думал о своих актерских данных. Да, я играл в «Голом короле», но это не та роль, чтобы сокрушаться из-за того, что я чего-то не могу. Что касается режиссуры... Мне часто кажется, что я не в состоянии донести до актера то, что я хочу. Иногда я списываю это на то, что, может, недостаточно еще… или уже, ну что ж за «еще»… Может, я что-то упустил, недочитал, не услышал, забыл... Но это, повторяю, относится только к взаимопониманию с актерами. А все остальное – ну, где же тут критерии? Это же авторское дело – режиссура. С кем мне нужно себя сравнивать? По большому счету, режиссер – это тот же певец: у него есть свой диапазон, он вышел и спел. Зачем ему стремиться к чему-то другому, из баритонов в теноры перестраиваться?..

Есть у вас фаворит среди собственных спектаклей?

Да. На сегодняшний день это «Голый король».

А среди чужих?

Я же очень многого не видел, так что это не фавориты, просто любимые спектакли, которые остались в памяти надолго. Я бы назвал в своем театре «Гамлета» Люцины Сосновский; назвал бы «Дачников» Сенькова в Рижском русском театре, мощнейшее впечатление. И да, прекрасный спектакль – «Арт» Джиллинджера в «Дайлес». Мне эту пьесу когда-то рекомендовали ставить, я ее прочитал раз пять и ничего не понял. И когда увидел, как это сделал Джиллинджер... Этот тот редкий случай, когда я сам бы так хотел.

Режиссура – власть или право?

(Смеется.) Все вместе. И знаете, что интересно? Вот мы с вами говорим о режиссуре, применяя эти критерии – власть или право. Но они никого не волнуют, когда речь заходит об управлении государством. Меня всегда поражало, что для того, чтобы водить машину, человек должен учиться теории и практике, пройти контроль зрения, ментальный контроль. А управлять государством может человек без образования, без навыков, психически больной. И это считается нормальным. А должно быть право на власть! Которое нужно заслужить чем-то! Поэтому для меня режиссура – это однозначно власть, но только тогда, когда ты на эту власть имеешь право. А не по отдельности – право или власть.

Вы ругаетесь матом?

Ругаюсь.

Роман Григорьевич научил?

Думаю, да. От него я перенял навык делать это с кайфом. Я не то что матерюсь ежедневно и ежечасно – ни в коем случае. Для меня это очень похоже на употребление алкоголя. Мне, например, очень нравится выпивать на радостях, но я совершенно не умею пить с горя, даже не могу себе этого представить, мне с горя ничего в горло не лезет. Так же и с матом. То есть я никогда не использую эти слова, чтобы кого-то унизить, оскорбить, недовольство выплеснуть. Иногда бывает, конечно, в сердцах, но я не использую намеренно плохие слова для того, чтобы воздействовать на человека и причинить ему боль.

Но вы бы наверняка не потерпели, чтобы на репетициях кто-то ответил вам тем же.

Нет, конечно. Было пару раз, и оба раза это плохо кончилось.

То есть вы – глава семьи. Вам можно, остальным нет.

Так ведь можно до тех пор, пока разрешают, в этом-то и дело. Вот зарплата моя – она прописана Министерством культуры. Я не могу себе ни больше, ни меньше начислить. А вот это право в театре – оно нигде не прописано. И если я пойму, что этого права лишился,– во-первых, поверьте, я этого не буду делать, а во-вторых, пойму, что мне пора уходить.

Что вы считаете главным качеством режиссера?

Тут я могу повторить слова Питера Брука, который сказал, что режиссер – это профессиональный зритель. Для меня это действительно главное качество. То есть, по-моему, настоящий режиссер отличается тем, что он, сидя в зале, видит то, что видит зритель. А не то, что он видит только он сам.

А главным качеством главного режиссера?

Наверное, все то же, что и в предыдущем ответе, только в масштабах целого театра. Главный режиссер должен чувствовать, что хотят зрители, которые приходят в его театр. В каком-то смысле это и менеджмент, и маркетинг, как ни крути. Это ответственность за коллектив. Тут, конечно, нет прямой корреляции с качеством спектаклей, но так или иначе, если театр пуст, это означает, что главный режиссер не способен создать такой репертуар, пригласить тех режиссеров, тех актеров, которые бы заставили зрителя купить билет. Тогда на черта нужен такой главный режиссер, каким умным он бы ни был?

Можете назвать три самых больших удовольствия в жизни?

Могу. Хотел сказать – любовь, но разделю, любить и быть любимым – это все-таки разные вещи… Быть любимым. Это большее удовольствие, чем любить. Сейчас для меня, по крайней мере. Когда это ощущаешь – это очень круто. Загорать на пляже. Слышать неподдельные овации зала на своих спектаклях.

Вам хорошо наедине с собой?

Я не очень это люблю. В одиночестве я все равно погружаюсь в какую-то среду, будь это книга или фильм. А просто так одному сидеть – это для меня невыносимо.

С кем вы чувствуете себя своим среди своих?

С немногочисленными друзьями-единомышленниками. Это люди, отношения с которыми завязались 20–30 лет назад. Старая гвардия. Свежих поступлений в этот лагерь нету.

Что вы не умеете и не собираетесь учиться делать из того, что теоретически должен уметь любой мужчина?

В футбол играть.

Вы всегда замечательно одеты и выделяетесь из толпы. Комфортно себя при этом чувствуете?

Абсолютно. Хотя я, конечно, никого не пытаюсь удивить своей одеждой, внешним видом. Но – произвести впечатление. Вплоть до эпатажа. 

Эпатаж – это вообще-то испытание. Вы хорошо держите удар?

Да. Думаю, что в каком-то смысле в Даугавпилсе я по-прежнему белая ворона. Я ощущаю себя инородным телом в этом городе, и, наверное, многие на меня так и смотрят. Но меня это никогда не смущало и не тяготило. Я готов быть один против всех, если чувствую, что за мной правда или просто какая-то идея, в которой я уверен.

Есть граница, перед которой вы говорите себе – стоп, я взрослый человек при должности, я себе не позволю этого надеть?

Нет. Пока еще нет. Точно нет.

Если бы вы сняли кино – то о чем?

Хм. Дело в том, что мы сейчас вместе с Люциной Сосновской и Инарой Колмане снимаем кино. То есть мы создаем новый спектакль по пьесе Пазолини, но часть спектакля будет выглядеть как фильм. И я говорю, что надо было бы не спектакль ставить, а просто снять фильм по пьесе Пазолини. Была б моя воля… Может, когда-нибудь до этого дойдем… Я там играю роль еще… Мы собираемся выпускаться в апреле. У нас вообще 9 премьер в сезон – каждый месяц практически. 

Ваши знания и умения в психологии помогают в работе?

Помогают, но не в работе. Просто помогают жить. Они ведь не носят утилитарного характера. Я ни в коем случае не использую их как инструмент для воздействия на кого-то. Нет. Только на самого себя. Психоаналитические знания, к счастью, являются оплотом моего мировоззрения. Они помогают не с людьми справляться какими-то примитивными способами, манипулировать ими, а на вещи посмотреть отстраненно. А это самое важное, что может сделать человек, столкнувшийся с какой-то проблемой.