Выкристаллизовать эссенцию. Кристс Аузниекс

Каким-то образом эти качества всегда там оказываются; они кристаллизуются. Не знаю, соотносятся ли они с моим именем, может быть, и в этом что-то есть. По крайней мере, в последнее время музыку, которую я пишу, я обязательно стараюсь редуцировать, а не делать сложнее; я начинаю с комплекса идей и потом „обрезаю края”, пока не выкристаллизуется эссенция.

(Улыбается..) Точнее, я посещал его мастер-классы. По-моему, это не такое большое событие, хотя люди часто спрашивают, сильно ли повлияли именитые композиторы - Гласс, Магнус Линдберг и другие – на мое творчество, На самом деле, нет.

Однако, если говорить об этих именах, то большую роль играют некие внемузыкальные вещи – например, узнаваемость – которые на самом деле никак прямо не связаны с тем, что эти люди делают. Просто им порой в жизни везло больше. А есть композиторы, которые, как мне кажется, с точки зрения способностей должны быть куда более узнаваемыми, но о них люди даже и не слышали.  

Если говорить о процессе кристаллизации, нужно непременно упомянуть моего учителя в последние четыре года в Гаагской Королевской консерватории – Питера Адриана. Я никогда не встречал человека, слова которого настолько совпадают с его делами! У него фантастические статьи о новой музыке и о музыке, которая ищет объективную реальность. Учась у него, я понял, что здесь я только как промежуточный этап между чем-то и результатом, которого можно достичь. Мне кажется, это намного важнее, чем тот факт, что я, Кристс Аузниекс, написал оперу. Конечно, это фантастично, и я абсолютно этим счастлив, но для меня намного важнее работа, музыка, идея и то, что люди от нее получат, чем то, что я, в конечном счете, вовлечен в этот процесс (улыбается).

Начальный этап был вне музыки. Во времена, когда я еще занимался джазом, который тоже является частью моего прошлого, я работал с вокальной группой„Framest”, создавая аранжировки. Джазовые влияния в моей музыке ощущаются и теперь, ведь нельзя до конца спрятать то, откуда ты пришел. Правда, эти влияния не настолько явные, как идеи современной музыки. Я понемногу все больше отдаляюсь от джаза, и в момент, когда „Framest” и „Latvijas koncerti” заказали эту работу, моя эстетика была уже совсем другой. В данный момент моя музыка ушла очень далеко от того, что делает группа.

Возможно, но тогда я должен рассказывать в контексте с либретто и текстом. Когда меня спросили, кого я хочу видеть либреттистом, я назвал Ингу Абеле, потому что во мне находят отклик та любовь и искренность, с какой-то точки зрения, прозрачность и простота во всем, что делает Инга.

Конечно, мы видим все эти ужасные вещи, которые происходят в мире (войны, глобальное потепление), и, если посмотреть на общество в целом, кажется, что человек – самое противоречивое на свете создание. Но Инга Абеле всегда возвращает мне веру в людей. 

Что мы, несмотря на только что сказанное, все же добрые, светлые?

Что мы потенциально можем быть красивыми и светлыми. Когда мы несколько месяцев переписывались с Ингой по электронной почте, она спросила – а как тебе название „Солнечный ветер”? Поскольку я учился в Рижской 1-ой гимназии, меня интересуют также математика, физика, и, особенно сейчас, квантовая механика. Я сказал Инге – да, „Солнечный ветер” звучит отлично! Это феномен, связанный с квантовой физикой, когда из солнечной короны происходит истечение частиц, и очень небольшая часть этих радиоактивных частиц попадает на Землю и оказывает влияние на здешнюю жизнь. Может быть, к этому процессу можно отнести слово „судьба” или „фатум”, как предпочитает говорить Инга Абеле (замолкает). Инга спросила, не буду ли я возражать, если она будет работать вместе с Эдвином Раупсом, потому что ей понравился этот японский процесс, когда да поэта пишут одно и то же произведение. Она пишет строфу, Эдвин – другую.

Инга учла и то, что я ей рассказывал о своих интересах – например, что всегда вспоминаю Райниса, которого меня научила любить наша учительница литературы (задумался). .Это стало одной из опор для Инги, а второй был поэт Роберт Мукс, который после Второй мировой войны эмигрировал из Латвии в Нью-Йорк. Мне и его идеи казались интересными – и как эмигранта, и потому, что ему близка восточная философия, идеи буддистов, индуистов, индийцев. Для меня эти вещи тоже стали важными после того, как в десятилетнем возрасте я побывал с хором мальчиков Домского собора на гастролях в Японии. Но одновременно произведение и очень латышское, я и Инге говорил, что латышские слова „солнце”, „Бог”, „любовь” намного сильнее, чем в любом другом языке, который я могу себе представить (улыбается). Я хотел бы, чтобы Рига, культурная столица Европы 2014 года, стала доступнее миру, чтобы это событие не было локальным, и хотел понять, каковы те вещи, которые я могу музыкально трансформировать для любой культуры, как я могу перенести силу текста и перевести его на интернациональный язык, каковым и является музыка; не цитируя народные песни в прямом смысле слова, а стараясь придать это ощущение.

Нет, всё очень абстрактно. Опера длится час, и в ней четыре части, каждая примерно по 15 минут. Я очень много занимаюсь с математическими величинами, мне важно, чтобы длины соотносились, поэтому я разделил специально (смеется). Все части написаны в разных языковых стилях. Первая часть – это более современная поэзия; во второй девять строф, почти шекспировский сонет. В третьей части три диалога – хочется сказать, что на разговорном языке, но, конечно же, поэты не опускаются до дурного языка. Это могут быть два говорящих между собой человека, владеющих очень красивым языком, или же философский дискурс. А четвертая часть – почти хайку – только пять строк, и вся квинтэссенция выражена несколькими словами.

Конечно, я не могу полностью освободиться от самого себя, как бы этого порой ни хотелось (улыбается). Это как при встречах с людьми я могу попытаться спрятаться за солнечными очками и капюшоном, но движения останутся характерные, мои. Так же и в музыке: если я начинаю с другого направления, есть вещи, которые всегда будут моими, и я ничего с этим не могу сделать. Музыкально – да, части оперы, разумеется, отличаются, но придерживаются одного мотива, который все время возникает в очень разных контекстах, как в минималистской или постминималистской камерной опере. На музыку повлияли и многие другие направления, которые мы „проходим” во время учебы, а потом строим на этом багаже свою музыку. Конечно, минимализм больше как идея, чем как эстетика.

Сначала такая мысль была, но, честно говоря, пока я ничего об этом не знаю, потому что в Латвии нахожусь так недолго... Надеюсь, что „Солнечный ветер” когда-нибудь где-нибудь еще прозвучит, но это уже не от меня зависит. Я вложил всё, что мог.

Мне кажется, это красиво, и мне радостно смотреть на мой труд, который я положил на стол. Может быть, звучит слишком громко, но это произведение – как будто твой ребенок; ты смотришь, как он растет, ты выпускаешь его в большой мир. И ничего не можешь сделать, разве что сказать – ну, может, так не надо было, но его уже не вернуть в рамки. У меня такое ощущение сейчас (улыбается).

Конечно, если ты пишешь новую музыку, узнаваемость – понятие субъективное. Мне кажется, интерес к популярной музыке часто основывается только на публичности, на создании имиджа, а музыкальной субстанции в этой музыке нет, только иллюзия субстанции. В новой музыке, мне кажется, все наоборот. Если узнаваемость приходит, это, конечно, хорошо, потому что твои произведения будут чаще звучать, будут более доступны людям.

Я еще молодой, только в этом году получу в Гаагской Королевской академии степень бакалавра. Там за эти четыре года у меня было тридцать первых исполнений. Это было плодотворное время, связанное со школой, что дает возможность писать и исполнять. Скажем так, все это время я заставлял себя писать много, но, если можно писать меньше и медленнее, этот процесс мне, определенно, больше нравится.

Эту музу мне нужно на начальном этапе (смеется). Потом можно просто снова и снова возвращаться к одному и тому же, придерживая это в уме, чтобы на следующий день опять с этим работать. Если такое возможно, музыка получается более чистой, чем в условиях нехватки времени. Эти четыре года были полезным опытом, они подготовили меня к настоящему миру. Если тебе дается недельный срок, это не означает, что музыка будет хуже, просто ты не сможешь ее шлифовать, а ведь каждый художник по сути своей перфекционист.

В августе я перееду в Америку, так как поступил в Йельский университет, где в сентябре начну учиться на магистерской программе по композиции. На эти два года я получил полную стипендию, так что у меня есть наконец фантастическая возможность над чем-то работать, на все сто процентов. Потому что всегда раньше приходилось подрабатывать, чтобы оплатить учебу. Это был прекрасный опыт: когда я приехал в Гаагу, я начал работать посудомойщиком, а две недели назад завершил карьеру шеф-поваром (смеется). Конечно, вопрос в том, куда ты вкладываешь энергию.

Каково это - жить и работать где-либо, оставаясь латышом?

Я не знаю, что такое быть латышом, это очень объемный вопрос. Не знаю, определяет ли это меня в большей степени, чем, например, быть композитором. Мне кажется, сейчас в моей жизни, мыслях и в том, что я делаю, больше от „Кристса-композитора”, чем от „Кристса-латыша”. Может быть, у всех композиторов мира больше общего, чем у всех латышей. Но от своих корней, как я уже говорил, я никуда не смогу убежать.