"Они ничего не умеют, кроме истребления врагов": писатель Дмитрий Быков - о том, как Россия добивается от мира любви

— С началом войны в адрес русских чаще звучат обвинения в «имперскости», об этом говорят в Грузии, в Армении, в других странах, куда россияне бежали от войны. Получается, это есть во всех нас, даже в тех, кто против войны?

— «Имперскость» — это такой же ярлык, как «русофобия», «англосаксы», «иностранный агент» или «враг народа». Это клеймо, которое ставится по произвольному выбору. Его навешивают на всех подряд. Беда в том, и это, к сожалению, бывает, что многие люди пользуются национальной трагедией, и даже не только национальной, а всемирной, чтобы избавиться от конкуренции, чтобы утвердить в очередной раз себя. В России много малоодаренных людей, иногда совсем не одаренных, иногда — смешных, пытаются доказать, что они — настоящие патриоты, а всех этих Акуниных-Быковых-Белковских-Глуховских-Улицких надо запретить.

Такая же конкуренция наблюдалась и в русском 1918 году, когда к власти пришли большевики, а футуристы решили, что это их власть. И стали отдавать всякие «приказы по армии искусств». Понадобилось вмешательство Луначарского, чтобы Маяковского несколько окоротить, а то он уже хотел упразднить Малый театр и МХАТ, тогда еще просто Художественный. Среди художников конкуренция существует всегда, это как бы онтологически присуще нашему роду занятий. Просто подло использовать для этой конкуренции политику: писать доносы, обвинять в непатриотизме и так далее.

В разряд имперскости сегодня попадают любые высказывания о том, что русская литература противостояла власти и не может отвечать за ее художества. Или попытки защитить Пушкина от расправы с его изображениями. Или утверждения, что любой национализм ведет к пещерной ксенофобии и служит признаком ограниченности. За такие утверждения меня внесли в список «Миротворца», так что я один из немногих людей, кто в России состоит в списке иноагентов, а в Украине, видите, тоже в списке врагов. Нехорошо, ребята, а вместе с тем и приятно: пока в тебя кидают камни с двух сторон, ты на правильном пути. Но я искренне полагаю, что результатом этой войны станет трезвая оценка любого национализма и его последствий, при том что моральная правота Украины в этом конфликте очевидна.

— Вам не кажется, что странно объяснять это только конкуренцией между творческими людьми? Об «имперскости» говорят люди самых разных профессий.

— Иногда это средство подавить конкурента, иногда — просто способ заткнуть собеседника. Назвать имперскостью можно всё что угодно. Я с этим термином стараюсь не связываться, и никто из употребляющих это клеймо пока не смог объяснить мне, что такое имперскость.

Когда мы всех русских клеймим имперцами, запрещая им даже издавать антологии антивоенных стихов, мы недалеко уходим от фашизма, от разговоров о гене рабства, который есть у всех русских.

Я этого не люблю и с теми, кто применяет подобные обобщения, стараюсь не общаться.

Точно так же неинтересны мне те, кто говорит, что им мешают либералы. Огромное количество русских патриотических писателей до сих пор рассказывают, как мешают им либералы.

— Им-то чем либералы мешают?

— Их не пускают к читателю, их книги как-то неправильно стоят в книжных магазинах. Они это говорят после того, как всех их конкурентов — вот тут как раз прямая конкуренция — просто запретили, ограничили им доступ во все издательства, запретили их появление во всех медиа, многих просто выдавили из страны. Они говорят так о людях, которые их печатали, нахваливали за любое достижение, писали к ним предисловия. О людях, от которых они добивались одобрения, а мы, дураки, их одобряли, замечая у них какие-то ростки таланта. И теперь вот они говорят, что им мешают либералы. Они, которые завладели уже всеми медиа-площадками, всеми тиражами и всем телевидением и призывают к физическим расправам и арестам.

— Теперь эти люди убирают с книжных полок и театральных афиш имена, как вы говорите, Акуниных-Быковых-Улицких, которые им столько лет «мешают».

— Меня они ниоткуда убрать не могут. В этом-то и есть их проблема. Они могут убрать наши книги с полок книжных магазинов, а вот заменить нас в литературе они никак не могут. Был, помню, один подонок, который говорил: «Окуджава должен уступить место новым авторам». А Окуджава отвечал: «Как же я могу ему уступить моё место?». Это же невозможно.

— Но с полок-то убирают, этого вы не можете отрицать. Как это на вас лично влияет?

— На мой престиж в США это, конечно, влияет. Меня активнее приглашают на выступления, меня больше приходят слушать, мне предлагают читать новые курсы. Это повышает мою капитализацию. Но это никаким образом не влияет на мою самооценку. Я стараюсь не загордиться.

Меня бы, конечно, больше устроил полный запрет. Больше того: меня бы устроило, если бы они и какие-то новые вещи издавать перестали. И если бы из библиотек меня изъяли. Вот это подняло бы мою капитализацию до небес, в том числе среди остающихся в России: я помню, как прятали на антресоли книги отъезжантов, как Валерий Попов из дальнего чемодана доставал мне аксеновское «Рандеву» в «Авроре» и давал читать при нем, чтобы из дома не выносить. Это была драгоценность, даже в таком изрезанном виде. Аксенов потом восстановил купюры, но это когда!

Я видел, как в некоторых глубоко провинциальных библиотеках — например, в Чите, — чудом можно было взять книгу Аксёнова «Жаль, что вас не было с нами». Представляете? Это было что-то сверхъестественное.

И я был бы счастлив оказаться в таком статусе. Но они, видимо, привыкли к гибридности, к половинчатости, к полумерам. К «частичным мобилизациям».

Поэтому на какой-то решительный шаг, на стилистическую цельность их не хватает. Я ещё жду, что они квартиру начнут отбирать, как в семидесятые. Хотя что им какая-то «двушка» на Мосфильмовской? Я же не на Рублевке живу. Жил бы на Рублевке — уже бы отобрали.

— А помните, как россиян всполошила «отмена русской культуры» на Западе? Как культура — так это мы все, а как Киев бомбят — так мы тут ни при чем. Можно ли так разделять заслуги и ответственность?

— Мне представляется искусственной такая постановка вопроса. Я не вижу явления, о котором вы говорите. Я не вижу того, чтобы к русской культуре примазывались все, а к бомбежкам — немногие осатаневшие.

— Вы давно в Москве не были. В начале войны на каждом углу висели баннеры с сообщениями о том, что «отменили спектакли по Чехову», книги Пушкина с полок убрали и так далее. Теперь вот в Киеве снесли памятник Пушкину.

— Пушкин совершенно не идеолог имперства. Пушкин одной рукою пишет «Клеветникам России», а другой — «Его мы очень смирным знали, когда не наши повара орла двуглавого щипали у Бонапартова шатра». Это пушкинская амбивалентность, всевместимость, о которой так хорошо писали Гершензон и Синявский. Я хорошо помню, как Синявского клеймили за слова «Содержимое Пушкина — пустота». А он пытался объяснить: ну это же не более чем перевод на русский слов о Пушкинской амбивалентности! Почему вы не обижаетесь на слова «Пушкин всевместителен»? Ну скажите так, если вам больше нравится… Он искренне недоумевал, как это можно не понять. Проблема в том, что его критики — там и здесь — как раз и хотели не понять, они клеймить хотели — любимое занятие людей несостоятельных.

Любые попытки сделать Пушкина имперцем еще глупее, чем попытки сделать Лесю Украинку украинской националисткой. Она была человеком мировой культуры, хотя при этом писала гениальные стихи и пьесы на украинском языке. Она, кстати, представляется мне, этакому имперцу, лучшим мастером европейской поэтической драмы. Пьесы лучше «Каменного хозяина» просто не было в огромной литературе ХХ века о Дон Жуане, а выбирать есть из чего.

Но я не даю советов людям, которые находятся под бомбами. Я могу понять Юлиана Семенова, который в 1941 году бросил изучать немецкий язык и читать по-немецки, бросил читать Шиллера и Гёте, хотя достиг в этом известных успехов. В 1945 году, когда папа взял его в Берлин, он к изучению языка вынужденно вернулся. И когда он интервьюировал Канариса в семидесятые, ему этот язык очень пригодился. Тут стоит процитировать стихотворение Булата Окуджавы: «Язык не виноват, — заметил пан Ольбрыхский».

— В чем вы видите стилистическую разницу между сегодняшними любителями запретить — и между такими же, но советскими? Вам кто милее?

— У советских была идеологическая и стилистическая определенность. Мы же сейчас наблюдаем просто судорожные попытки построить идеологию. И тут прав Александр Невзоров, который говорит, что они не успеют, у них времени нет. Они пытаются преподавать какие-то мировоззренческие дисциплины в вузах. Более того, они пытаются на журфаке МГУ создать институт военных корреспондентов.

— Господи, это-то зачем?

— Чтобы было кому освещать главное занятие в их жизни. Они же, кроме истребления врагов, а враги у них — весь мир, ничего не умеют и не желают. Но пока с идеологией полная неопределенность.

Можно было понять, по какому принципу запрещали советские: человек сказал какую-то нежелательную правду. Например, Анатолий Кузнецов в романе «Бабий Яр» рассказал о советском коллаборационизме, а об этом говорить было нельзя. Или Можаев написал о коллективизации не то, что в учебниках. Это можно понять. Или Войнович, посягнувший на Великую Отечественную войну.

Но каковы идеологические и цензурные границы у сегодняшней власти — это совершенно непонятно, потому что они сами не в состоянии сформулировать, чего они хотят.

— Они хотят традиционных ценностей и всего такого нашего особого, посконного, желательно еще и советского одновременно.

— Ну, советское вообще враждебно им, несмотря на все разговоры о преемственности. Советское они ненавидят.

Взять, например, идеологию Ивана Ильина, которая вроде бы нравится Путину. Я в последнее время много занимаюсь Ильиным, и приходится признать, что это чистый фашизм. Видимо, поднять его на знамя окончательно нельзя. Потому что его статья «О русском фашизме» — это всё-таки слишком откровенное заявление.

Представить, что они поднимают на знамя советскую идеологию, невозможно. Потому что советская идеология была, во-первых, интернационалистической и даже космополитической. Во-вторых, она хотя бы формально восходила к идеям просвещения. В-третьих, она настаивала на мире во всём мире. От советской идеологической парадигмы они откатились в очень глубокое Средневековье. Как предсказывал умный Павловский — в допетровскую Россию.

Представить себе какую-то внятно сформулированную идеологию «глубинного народа» — так единственного человека, который умел худо-бедно жонглировать терминами, а именно — Владислава Суркова, они отодвинули. Потому что Сурков для них слишком умный. В результате мы наблюдаем цензуру без идеологии, а это оксюморон, такого не бывает. Это как в русском бизнесе, в котором были глаголы сильного управления, но без зависимых слов: договориться, обчавкать, устроить. Но что устроить и о чем договориться — этого они не могли сказать, не было субъектов и объектов действия.

— Почему такие проблемы у них с идеологией? Пытаются взять религию, но почему-то тоже не выходит, всё время сами выкатываются за рамки заповедей. В чем здесь проблема?

— Так для этого надо решить, какую брать религию. С христианством они находятся в вопиющих противоречиях. И даже самые идейно продвинутые попы, вроде Шевкунова, не могут никак примирить Христа и «спецоперацию». А если выбирать ислам, так в нём, во-первых, есть разные течения. Во-вторых, тогда надо открыто провозгласить курс на ислам. А если буддизм — так для этого им продвинутости не хватает, они медитировать не умеют. В общем, нужна какая-то новая религия — милитаристская.

— Вот. Храм уже есть.

— Да, вот этот тёмно-зеленый храм в Подмосковье. Но тогда надо найти пророков и святых. Надо Сталина на все иконы поместить, а не на одну — с Матроной Московской. И надо заявить открыто, что Сталин был инкарнацией Христа, родившейся в России, что это и было второе пришествие Христа. Это интересная мысль, это была бы любопытная религия, можно было бы написать интересные священные книги. Кстати, я сейчас подумал, не написать ли мне антиутопию с такой милитаристской религией, религией войны?

— А разве вы уже ее не написали? Разве это не ваш роман «ЖД»?

— Да, в «ЖД» это отчасти есть. Меня иногда упрекают в том, что книга длинновата, — иногда я и сам так думаю, но, понимаете, в 2005 году у людей было время. Я теперь гораздо короче пишу. И я подумаю. Может, такую «милитаристскую библию» я для них и напишу. Такую «книгу смерти»: единственная радость — это смерть, единственная добродетель — всё время убивать и умирать.

— Тогда скорее надо, а то идею умыкнут.

— Нет, у них людей с моим размахом нет.

— Слушайте, ну ведь кого бы из этих людей я сейчас ни назвала вам, это всё люди в большинстве неглупые. Юрфак ЛГУ — это было очень неплохое образование.

— Кто неглупый? Нарышкин?

— Кстати, Нарышкин, да. Он в свое время окончил ленинградский Военмех, а перед этим — престижную школу на Фонтанке.

— Нет, извините, был бы умный — не полез бы в это.

— Так мы и видели в феврале на памятном заседании Совбеза, как он явно хотел соскочить.

— Он пытался отмазаться, да, но — пришлось. И вообще, если бы среди них были умные люди, они бы уже соскочили. Я не говорю, что они устроили бы переворот, для этого нужны еще яйца. Но они могли бы соскочить, как соскочил Чубайс. Или — как Собчак.

Вот Собчак — умная, Чубайс — умный. А все, кто еще не соскочил, кто участвует в «спецоперации», это люди неумные. Потому что они подписывают себе приговор — при высокой вероятности самого негативного исхода.

— Ум необязательно предполагает храбрость. Вы же не назовете глупым Сергея Кириенко?

— Ум предполагает дальновидность. Если люди продолжают во всём этом участвовать, то это просто недальновидно. Они совершают самоубийство. И здесь как раз есть любопытная вещь. Они могли бы в принципе допустить, впав в полное прельщение, что одержат военную победу. Наверное, магия цифр их могла бы в этом убедить. Они могли бы допустить, опять-таки — впав в очень сильное прельщение, что запугают и нагнут всю Европу. В это искренне верили, например, идеологи Третьего рейха. Вопрос же совершенно в другом: что они будут делать дальше?

Томас Манн в марте 1941 года в своём знаменитом радиообращении к немцам говорил: допустим даже, что в безумном самоослеплении вы верите в свою военную победу, но неужели вы верите, что кто-то в мире будет выполнять ваши предписания?

Вот что они могут предложить миру в случае победы? Предположим невероятное, невозможное: воюя против всего мира, пугая всех «китайской ничьей», сметая все фигуры с доски, они действительно допускают для себя полное уничтожение человечества. Предположим. А если в результате этого шантажа кто-то согласится выполнять их директивы? Национальная идея, абсолютное доминирование русских? Так им и русских не жалко. Какую-то Валгаллу, где все пьют и спьяну дерутся, как у Михаила Юрьева в «Третьей империи»? С позитивной программой у них большие проблемы. Вы что хотите построить? Капитализм? Социализм? Донецкую вольницу — такую вечную ДНР? Дикое поле, махновщину? Хотя бы с этим надо определиться. Но нет: это война ради войны.

— Когда я спрашивала вас насчет людей неглупых, я имела в виду, что они всё-таки где-то учились, что-то читали. Почему они не видят…

— Ну чему они учились? Советское образование было эклектичным и избыточным и идеологически очень сильно детерминированным, а постсоветское было никаким, не было даже учителей-новаторов. Можно по пальцам пересчитать учителей, которых стоило слушать, среди гуманитариев — Тамара Эйдельман, Сергей Волков, Илья Колмановский. Когда рухнет вся эта хренота, нам предстоит образование отстраивать с нуля. Нам предстоит концепцию образования писать заново. О каком образовании у этих людей наверху вы говорите? Они такие же ученые, как Кадыров — академик.

— Фильм «Семнадцать мгновений весны» они хотя бы смотрели? Путин точно смотрел. Почему у них не возникает каких-то аллюзий? Почему они не видят, до какой степени копируют Третий рейх, как их риторика приближается к риторике нацистских пропагандистов?

— Здесь вы правы, но они думают, что у Третьего рейха не получилось случайно. Они считают, что если бы риторику Третьего рейха соединить с огромным размером страны, неисчерпаемым людским запасом и ядерным оружием, а плюс еще — нефть, то у него бы всё получилось. Они считают, и об этом у меня есть в «ЖД», что англосаксы искусственно поссорили двух великанов. Что министр Литвинов, еврей, искусственно поссорил Гитлера и Сталина. Иначе Гитлер и Сталин, объединившись, нагнули бы этот слабый демократический мир. Такие мысли в России высказывают регулярно, наиболее откровенные из идеологов этого режима сейчас и Геббельса похваливают. Миграняна, помнится, Гитлер до 1938 года вполне устраивал.

— Не то что идеологи, а сам президент Путин. Талантливый, говорит, человек был Геббельс, «добивался своего». Причём сказал это на встрече с раввинами.

— Да, они и Гитлера называют «храбрым солдатом». Они питают к нацистам симпатии, не зря фуражка Гитлера была одной из реликвий их храма. Они очень долго отрицали фашистскую природу своей власти, пытались за сравнения уголовные дела возбуждать. На самом деле у Сталина с Гитлером были некоторые разночтения, а эти уже договорились до окончательного решения украинского вопроса.

— Почему уволили с RT пропагандиста Антона Красовского? Он разве был первый, кто позволил себе призывы убивать открытым текстом?

— А он и не уволен. Маргарита Симоньян уже сказала, что нельзя выбрасывать на мороз таких ценных людей, которые всем пожертвовали ради своей работы и убеждений.

— Вот уж правда, всем пожертвовал. В том числе и репутацией.

— Нет, репутации у него никогда не было. То есть была совершенно определенная. Как говаривал Горький, на такое лицо только штаны надеть.

— Но почему его вообще осадили? Почему через три дня после выходки, на которую сначала не обратили внимания, вдруг поднялся такой скандал? Он, в конце концов, не первый и наверняка не последний, кто так высказывается. Почему именно он?

— Тут возможны три варианта объяснений, все три — неинтересные. Потому что Красовский — это неинтересно.

Для меня, человека немолодого и в чем-то состоявшегося, говорить о Красовском — унизительно. Но три версии возможны.

Первая: Маргарите Симоньян не понравилась реакция Европы, которая решила закрыть у себя полностью Russia Today. Ее испугал массовый ответ на это выступление. Ее смутило — почему-то — что Красовский как бы открытым текстом сказал то, что они все подразумевают. И когда Европа отреагировала, вступили бизнес-интересы. Ну, закроют RT еще где-то — наверное, это как-то скажется на доходах Маргариты Симоньян.

Второе объяснение — между Маргаритой Симоньян и Антоном Красовским разыгран такой своего рода «договорный матч». Красовский делает подобное заявление, а Симоньян выступает в роли «доброго следователя» и говорит: «Нет! Мы не можем позволить себе уподобляться украинцам! Они — звери, они кровожадные хищники! А мы должны соблюдать божьи заповеди!» — и кротко потупливает глазки свои. «В пленительных мокрых ресницах», как писала она сама в одной из своих книг.

Наконец, есть и третий вариант объяснения: Антон Красовский действительно потерял самообладание в эфире, что бывает.

— Это была запись.

— Да, это было в записи, но, допустим, не стали вырезать.

— Почему-то.

— Да. Допустим, он действительно впал во что-то вроде прострации и начал говорить вещи, не вполне предусмотренные протоколом. Маргарита Симоньян послушала это со стороны — и у нее наступило кратковременное отрезвление. То есть она как бы взглянула на это своими американскими глазами 20-летней давности и ужаснулась: «Допустить такое я не могу».

— Мне все версии нравятся. А почему такая реакция последовала именно сейчас, когда изменился военный расклад между Украиной и Россией, когда на Россию в мире стали смотреть совсем уж… В общем, почему именно сейчас?

— Да я что-то не заметил, чтобы на Россию стали смотреть как-то иначе. В Буче ничего нового не открылось. У большинства людей, которых я вижу вокруг себя, впечатление такое, что в России есть чудовищные власть и пропаганда, а добрые люди либо обмануты, либо запуганы. Новых взглядов на Россию, более негативных и более критичных, я, увы, не замечаю. Ни среди уехавших, ни среди оставшихся, ни среди иностранцев.

— И вы не замечаете, что пропагандисты стали потихоньку менять тон? Недавно многие цитировали Маргариту Симоньян, которая вдруг заговорила в духе «вот я, простая русская женщина», такая же, как все, ни за что, мол, не отвечаю…

— Нет, я так пристально не слежу за риторикой Маргариты Симоньян. Почему мы с вами, два профессионала, к тому же — два иностранных агента, люди награжденные, с почетным званием, должны обсуждать бесов? Маргариту Симоньян ничто уже не спасет ни от земного суда, ни от небесного. Даже если она в какой-то момент начнет давать показания, даже если выйдет с плакатом, как Овсянникова, даже если уедет в США и напишет книгу мемуаров «Как меня пытали». Она всё равно никак не спасется ни от небесного приговора, ни от земного. И для тех людей, которые считают себя великими грешниками, полезно иногда посмотреть на Маргариту Симоньян и понять, что они сами — грешники так себе.

— И всё-таки. Мы обсуждаем не конкретных персонажей, а симптомы. В России вдруг начали обращать внимание на призывы кого-нибудь убить. Вдруг эти люди стали сами о себе говорить в духе «мы тут просто погулять вышли». Вы не считаете, что это признак каких-то перемен в воздухе?

— Да нет же, это типичные wishful thinking — желаемое за действительное. Ничего нового не происходит, никаких переломов, бомбу взорвать по-прежнему хотят, по-прежнему хотят свалить это на Киев, по-прежнему давят на всех направлениях. Жестокости не убавилось совершенно. Ни Буча, ни Мариуполь, ни Херсон — ничто не демонстрирует какой-то динамики. Это по-прежнему тотальная война на уничтожение, так что «оставь надежду всяк сюда входящий».

— То, что Россия делает сейчас, сравнивают с попытками добиться любви посредством изнасилования. Почему они добиваются любви Украины и Запада таким странным способом?

— Понимаете, миф Путина — он вообще восходит к мифу Мефистофеля, одна из функций которого — разведчик. И как раз вырождение мефистофельской фигуры в фаустианском мифе — это Румата Эсторский и Штрилиц. Такие две инкарнации Воланда. Выгнанные, в сущности, за гордыню из рая, в данном случае — с Запада, страстно мечтающие туда вернуться, скрежещущие у порога и разговаривающие с Господом со страшной смесью гордыни и подобострастия: «Полюбите меня, признайте меня, верните меня в сонм ангелов». То есть в «восьмерку» и в «двадцатку». Но они уже давно заступили за все пределы, поэтому сегодняшняя стадия путинского мифа — это такой «Демон»: «Нигде искусству своему он не встречал сопротивленья — и зло наскучило ему».

— Наскучило? А так не скажешь.

— Свои не сопротивляются, потому что сил нет или сбежали. А чужие не сопротивляются, потому что не снисходят. Это такая демоническая сущность, которая обречена в конце концов разрушить мир, потому что всё остальное ему скучно. А в рай обратно уже не берут. Разрушение мира — финал фаустианского мифа: вспомните, что сделал Румата в Арканаре, вполне заслуженно, как ему казалось. Да и в истории фаустианский миф закончился Второй мировой. Поэтому никаких надежд на любовь в этом изнасиловании уже нет.

Здесь другая стадия. Большинство маньяков, когда насилуют, убивать не хотят. Они убивают в процессе, войдя в раж, для них самих большая неожиданность, что они жертву уже задушили. И я вижу, что Владимир Путин уже не рассчитывает на любовь.

Он на той стадии — как, помните, у Пушкина в «Сцене из Фауста»? «Зарезав нищего в лесу, бранит ободранное тело».

— Вы ведь уехали из России еще до того, как всё это началось, осенью 2021-го?

— Да, я уехал потому, что получил такое предложение, но к этому давно шло.

— Думаю, что после того, как вас хотели отравить, желание уехать не раз возникало.

— Не-а. Наоборот. Оно у меня возникло, когда все пошло в сторону войны. Война была довольно предсказуема еще с прошлого лета.

ПОДДЕРЖАТЬ НЕЗАВИСИМУЮ ЖУРНАЛИСТИКУ

— Как вы это чувствовали, по каким признакам?

— Понятия не имею. Поэт — он же такое существо интуитивное. Прислушивается к тонким веяниям воздуха, к запахам на улице. К письмам от недоброжелателей, которые получает. К анонимным звонкам, которые с кавказским акцентом призывают его убраться.

— У вас это всё усиливало желание уехать или вызывало ощущение «не дождётесь»? По вашему «не-а» мне показалось, что второе.

— Сначала действительно появлялось ощущение «не дождетесь». Но когда начали перекрывать возможности для выступлений и публикаций, я догадался, что более эффективен буду там, где буду менее невротизирован.

— И по окончании контракта вы собираетесь вернуться?

— Понимаете, какая вещь… Я всегда повторял: надо бояться своих желаний, они могут осуществиться. В начале 1990-х в «Собеседнике» я отвечал за культуру наряду с еще несколькими людьми. И я регулярно делал публикации о приезжающих в Россию диссидентах, эмигрантах, которые после долгого перерыва ступали на русскую землю. Я интервьюировал Андрея Синявского, Анатолия Гладилина, Василия Аксёнова, Владимира Войновича, Наума Коржавина… И всем я задавал один и тот же вопрос: могли ли вы надеяться, что вернетесь? Все отвечали по-разному, кто-то говорил, как Коржавин: нет, я уезжал навсегда. Кто-то — как Аксёнов: да, я знал, что вернусь. И я очень мечтал о том, что когда-нибудь так же вернусь — и у меня тоже будут брать интервью. И вот это сбывается. И я знаю, что вернусь.

Я хочу прилететь или на баррикады, или сразу на концерт «Гражданина поэта» в Кремлевском дворце съездов. Потому что еще до окончания моего контракта, я думаю, в России произойдут довольно существенные перемены. У меня есть какие-то подспудные наблюдения… Я этого не формулирую для себя, но есть такое ощущение, что скоро всё это треснет. И не потому, что кто-то начнет сопротивляться. А просто у них ресурс кончается. У них такая, знаете, получается петля, улитка самоуничтожения. Они обречены наращивать военную активность, обречены зачищать всё большее количество изданий, арестовывать всё большее количество ученых и в конечном итоге стрелять себе в ногу. Этот режим запрограммирован на самоуничтожение. Оппозиция могла бы это затормозить, но оппозиция связана по рукам и ногам, и рот у нее заткнут. Следовательно, остановить эту программу самоуничтожения никто и ничто не может. Ну и бог с ним, значит — судьба этому режиму уничтожить себя.

— Как вы представляете себе его крах?

— Сначала разруха во всех сферах. Потом ещё одна военная авантюра, которая будет уже окончательно самоубийственной. Потом резкий взлет числа арестов. Ну и, наконец, полный паралич государства. А как это будет, в какие конкретно сроки — не могу сказать. Просто история — довольно строгая наука. Вроде физики. Так что, как видите, перед нами еще одна реабилитация, чтобы не сказать абсолютизация, гуманитарной сферы.

Больше статей о происходящем в России читайте в "Новой газете. Европа".