"Я латгалец, кричать для меня как воздухом дышать". Художественный руководитель театра "Дайлес" Виестур Кайриш

Вы можете рассказать, как вам сделали предложение возглавить театр «Дайлес»?

Со мной, конечно, всякое могло случиться, но это был прямо гром среди ясного неба. Этот скандал в театре… Хорошо, когда в такой ситуации ты не жертва и не участник… Когда вслед за уходом Джиллинджера начались разговоры про актерский художественный совет, я подумал – это медленная, но верная дорога в тупик. Никогда в жизни не верил и не поверю, что театром способен управлять какой-нибудь там совет.

Потом обстоятельства изменились, театр покинул Витолс (Андрис Витолс, экс-директор «Дайлес». – Прим. ред.), объявили конкурс на должность директора. Но и тогда мыслей возглавить «Дайлес» у меня не было. Никаких шекспировских интриг, тайных целей.

В это время проходил фестиваль «Золотая маска в Латвии», спектакли показывали в «Дайлес», я давно там не был. Смотрю – хороший же театр, легендарный, культовый. Даже если в последние годы многие так не считали, но историю-то не перепишешь, а в истории страны у «Дайлес» особое место, главное.

Из этого, собственно, и возник наш разговор с Юрисом Жагарсом (актер, бизнесмен, продюсер, нынешний директор «Дайлес». – Прим. ред.), за который я ему очень благодарен. Ситуация вдруг предстала в новом свете. Может, мне пора что-то в жизни менять? Может, театр «Дайлес», который был самым далеким от меня в моей профессиональной деятельности, как раз самый близкий по духу? С одной стороны, звучит парадоксально. С другой, мне и раньше казалось, что Петерис Петерсонс через Илмарсa Блумбергсa мне что-то от Смильгиса передал – по поэтически-художественной линии. В общем, я решил, что не надо пугаться, надо вместе с Юрисом участвовать в конкурсе.

Как семья отнеслась к вашему решению?

Собака – с пониманием. Дети – не знаю. Жена… Ну, речь-то пока шла о конкурсе. Я сказал, что попробую. Иева меня сразу поддержала.

Вы дали какие-то обещание себе или, быть может, труппе в отношении того, какой будет новая жизнь в «Дайлес», жизнь в эпоху Кайришса?

Не то что дал обещание. Я просто напомнил себе, что меня много что в жизни интересует, что человек я свободный и что театром нужно заниматься только тогда, когда чувствуешь, что это твое. А если нет – не держаться за кресло, за власть.

Ну и, конечно, я сказал труппе, что предназначение театра «Дайлес», судьба его – быть на вершине, и мы будем прикладывать все усилия, чтобы как-то на эту вершину вскарабкаться. Будем бороться, идти, ползти. Нам придется это сделать. У нас другого варианта нет.

Есть искушение создать в «Дайлес» такое идеальное государство в государстве, благословенную платоновскую Атлантиду?

Нет, потому что это невозможно, особенно в такой конфликтной среде, как театр, где у каждого свои амбиции, личные и художественные. Я-то как раз о другом крепко задумался. Мне все говорят: ты можешь быть супер-режиссером, но как только становишься руководителем, искусство твое начинает потихонечку катиться под откос, потому что у тебя появляется множество разных забот. Так оно, наверное, и есть. А я человек довольно бескомпромиссный. И чувствую, увы, что бескомпромиссность моя никуда не девается. Хорошо еще, ковид дал нам возможность не делать резких движений, спокойно двигаться вперед, изучать обстановку, присматриваться, прикидывать, чем наполнить репертуар, чтобы актеры развивались, там же что ни персона, то характер – сами понимаете, не до шуток.

Ковид вообще все поменял. Мы выпустили несколько спектаклей, я в них немножко участвовал как наблюдатель, пытался анализировать, как публика реагирует, но какой тут анализ, я уже даже не знаю, что это за люди, которые рискуют сейчас в театр ходить. Может, они вообще без этого жить не могут. Это какие-то особенные зрители.

Вечером возвращаюсь домой уставший, но довольный. Чувствую себя прекрасно. Это важно. Я осознал (а многие еще нет), что жизнь одна, и если не наполнять ее радостью, просто работу работать, то тогда и жить не стоит.

А что для вас самая большая радость?

(Смеется.) Не знаю. Мне все радость доставляет. Возвращение домой. Семья. Собака – хотя, если честно, она не собака, она человек. Люди вокруг. Работа.

Вы начинали как режиссер в доме Смильгиса – в здании Нового Рижского театра на улице Лачплеша. Вы и сейчас – метафорически – в доме Смильгиса. И ставите о нем спектакль.

Хочу уточнить. Я как режиссер начинал в Nepanesamo teātra artelis, то есть именно в театре «Дайлес», в Камерном зале: я, Джиллинджер, Гатис Шмитс. И только потом пошел в Новый Рижский. Но да, случайного тут мало. То, что Смильгис – самый близкий для меня режиссер, я понял еще студентом. По образу театрального мышления близкий, не по образу жизни. Мне близка его сценическая природа, в основу которой заложен католический сакральный ритуал, близки его магия, эпичность, способ построения мизансцен, сумасшедшинка, внешний блеск – буквально все. Ну и я тоже в Агенскалнсе живу, как и он жил. (Смеется.)

Он хорошо жил, красиво.

Да, такие замки режиссеры редко строят в наше время. Может быть, это и правильно.

Вы много говорили с Марой Залите о том, какой должна быть пьеса о Смильгисе?

Так пьесу-то еще при старой власти заказали. (Смеется.) Но я Мару очень хорошо знаю, я уже ставил ее вещи, так что вообще проблем нет. Мы в контакте, дружим, общаемся, она работает, предлагает варианты. Тема для обсуждения и дискуссий неисчерпаемая.

Кстати, как вам спектакль Гатиса Шмитса в Новом Рижском театре, где Смильгис был главным героем?

Ну, я уже Гатису все сказал по этому поводу. «Meklējot spēlmani» – спектакль, где царит великолепный, изумительный Андрис Кейшс, он в роли Смильгиса выстрелил как ракета, хоть образ создал несколько пародийный. Убить его и Гатиса я не могу, так что придется с ними считаться. Но конкуренции тут никакой нету, у нас совсем другая история.

Художником «Смильгиса» будет ваша жена Иева Юрьяне…

Да, а за костюмы отвечает Илзе Витолиня, мы в первый раз с ней сотрудничаем.

Есть разница – работать с близким человеком или просто с единомышленником?

Есть.

А почему вы вздыхаете?

Потому что с близким человеком всегда нелегко. Нет, ну как? Мы с Иевой много чего сделали вместе в театре и кино, это уже не просто союз режиссера и художника, это наш собственный, аутентичный метод работы. И однажды настало время, когда работы стало слишком много, а личная жизнь практически сошла на нет. Так нельзя, это прямой путь к выгоранию. Пришлось в работе паузу взять. Но мы выжили и теперь можем двигаться дальше.

В наши дни становится немного неприлично говорить о гендерных различиях, но все-таки хочется спросить: есть какой-то мужской кодекс, который вы для себя приняли и которому следуете?

Я принял то, что у меня растет борода. (Смеется.) Ну, конечно, я должен жить с тем, что я мужчина, гетеросексуал, родившийся в Советском Союзе, латгалец, другие побочные эффекты тоже имеются. Но мне хочется быть свободным от гендерных проблем нашего бедного современного мира, я о них вообще не задумываюсь и поэтому иногда, к сожалению, могу неудачно пошутить о ком угодно – о мужчинах, женщинах и так далее. Это не самое интересное в человеке – его пол.

Я прежде всего режиссер. Для меня это главное в самоидентификации. Потому что вот это все – муж, отец… Мои дети, они же такие балбесы, я пытаюсь быть хорошим отцом, но чем больше я пытаюсь, тем меньше получается, я им друг, соучастник их жизни, нам хорошо вместе, мы семья. И какой уж я там мужчина, меня не особо заботит. Какой есть, такой есть.

Прикрикнуть можете?

Я же не латыш умеренный, я латгалец, кричать для меня как воздухом дышать. Я вообще очень громким голосом говорю, не знаю почему, привычка, и мой сын так говорит, и мой отец так говорил. Так что кричать и смысла нет. Во-первых, и без крика все понимают, когда я злой, а во-вторых, кричи-не кричи, от этого ничего не изменится. Это когда я был как режиссер помоложе, да и в семье, я считал – если кто-то глупости делает, можно наорать, характер показать. Теперь думаю, что толку в этом ноль, и пытаюсь быть прекрасным человеком, каким в глубине души и являюсь. (Смеется.)

Когда вы были как режиссер помоложе, то вряд ли задумывались о том, будут ли ваши спектакли иметь коммерческий успех. А теперь?..

Придется.

Вы к этому готовы?

Я понимаю, что такой вопрос не может не возникнуть. Оглядываясь назад, могу отметить, что некоторые мои спектакли всегда шли при полных залах, а некоторые – нет, даже те, что призы получали. Они были не для широкой аудитории. В «Дайлес» аудитория широкая. Но видите ли… Очень легко стать тем, кем ты не являешься. Если уж меняться в какую-то сторону, то меняться, как Райнис говорил, вверх. Поэтому меня заботит не столько касса, сколько то, как душу человека тронуть своей работой. Ну не могу я мыслить только коммерчески! Надеюсь, что в тандеме с Юрисом Жагарсом – он в финансах понимает куда больше меня – мы сумеем найти правильный баланс. И «Смильгис» в базе своей не самый коммерческий проект, это проект, который мы обязаны осуществить к 100-летию театра. Из самоуважения. Хотя я верю, что людям он будет интересен. Это же про нас – про «Дайлес», про создание театра. Про гения. И это прекрасная пьеса живого классика, Мары Залите.

Если бы не юбилей «Дайлес», с какой пьесы начали бы как худрук?

Наверное, с «Играл я, плясал» Райниса. Сестра мне сразу позвонила, когда узнала про «Дайлес»: что, «Играл я, плясал» будешь ставить? Да, буду, не знаю когда, но точно буду.

Лаура Гроза-Кибере очень симпатично в Опере «Играл я, плясал» сделала.

Из-за этого я и думаю еще сезон-другой переждать. Но в «Смильгисе» будет немножко реминисценций из «Играл я, плясал», попробую материал поразмять.

Посмотрев в той же Опере «Джанни Скикки», я с огромным удивлением поняла, что вы долгие годы скрывали от публики свой дар смешить. А ведь это очень редкий дар.

Нет! Я не согласен! Я не скрывал! Я всегда был уверен, что комедия – это мое. У меня на репетициях вечно хохот стоит. Я не могу работать, когда серьезные люди с серьезными лицами приходят серьезными делами заниматься. Юмор – он радость дает, а радость – главное, что есть в жизни.

Сценограф Мартиньш Вилкарсис вспоминал, что на очередной премьере «Дней портных в Силмачах» в Национальном, как только занавес открылся, одна тетушка другой громко сказала: «Печка не там где надо стоит!» А вы весной на святое собираетесь покуситься, культовую пьесу Блауманиса осовременить. Не страшно?

Нет! Не страшно! Классические постановки с пивом, с обливаниями делает Национальный театр, это прекрасная традиция, но «Дни портных в Силмачах» – не собственность Национального театра, это просто хорошая пьеса, одна из лучших латышских пьес. Не будем забывать, что Смильгис дважды ставил ее в «Дайлес». Я тоже к ней 20 лет назад обращался, этот спектакль Нового Рижского до сих пор вспоминают, и теперь хочу взглянуть на эту историю еще раз, с другой точки. Там такие характеры, такие ситуации… То Чехов на ум придет, то «Сон в летнюю ночь» Шекспира… И чего мне бояться? Тетушки с ее печкой? Я в этом смысле легкомысленный человек. Мне кажется, если пьеса тебя трогает, бери и делай. Никто не обидится.

У вас есть какие-то любимые занятия в свободное от театра и кино время?

Ну вот нет у меня такого времени и других любимых занятий тоже нет. Я всегда пытаюсь уехать из Риги в Латгалию и пожить там как можно дольше, но только для того, чтоб работать никто не мешал. Это просто перемена мест.

Последний спектакль, от которого вы были в восторге? Фильм? Книга?

Про книги мне легко сказать – я прочитал два огромных прекрасных романа, «Та же река» эстонца Яана Каплинского и «Я исповедуюсь» каталонца Жауме Кабре, очень глубоко они меня затянули, я вообще любитель такой большой серьезной литературы. Про театр и кинематограф ответить трудно. Я много смотрю фильмов и спектаклей, с любовью, с интересом смотрю, но в силу то ли возраста, то ли профессии ничто не производит такого впечатления, как раньше. Хотя сильных вещей полно. Особенно в кино.

У вас нет ощущения, что будь у вас огромный бюджет, любые актеры – ваши картины были бы совсем другими?

Нет. Иногда деньги действительно нужны, но это не главная проблема. С идеями бы разобраться… У меня зимой съемки начинаются, а я до сих пор ищу актеров, никак не могу определиться. Если бы у меня был кастинг со всего мира, я бы точно нашел нужных героев… Хотя они все равно как-то находятся. Надеюсь, и в этот раз найдутся.

Полный метр?

Да. Называется «Январь». Снимать буду как раз между двумя спектаклями, «Смильгисом» и «Силмачами», и хорошо, что в Риге. Про 1991 год, Юриса Подниекса, баррикады… Я тоже был там – но у меня свои баррикады были, баррикады 18-летнего человека, который не знает, что с жизнью своей делать, как с гормонами справиться…

Что для вас успех? Насколько он важен?

Он ничего во мне не меняет. Если все хорошо и призы дают, это приятно, ты счастлив. Не дают призов – не так приятно, ты несчастен. Но это счастье или несчастье длится два дня от силы. Время вообще все лечит. У меня бывали сильные депрессии, когда мне отказывали в деньгах на проекты один раз, второй раз, я мог неделю лежать на диване и пялиться в потолок. Но после этого я лучше понимал, что делать дальше. Неуспех надо просто пережить. Хотя легко это не бывает.

А бывает, что вы испытываете сомнение и недовольство по поводу тех работ, которые зрители и критики посчитали удачными?

Это риторический вопрос?! Я всегда эти чувства испытываю.

И ничьи слова повлиять на это не в состоянии, да?

Я стараюсь вообще никакого внимания им не уделять. Когда проходит какой-то срок, анализирую, что там у меня неправильно было, а что удалось. В этом процессе, увы, никто помочь не в силах.

Мы с вами встретились у памятника, на котором начертано – «Отечеству и свободе». Знаете, Пушкин говорил, что это обязательные условия для счастья: отечество и свобода. Вам есть что добавить?

Отчество и свобода – это очень, очень важно. Особенно если ты видишь, что происходит в Беларуси или с Навальным. Конечно, Светлана Алексиевич со своей Нобелевской премией могла бы преспокойно жить где-нибудь в Германии, но в том-то и дело, что для художника народ, страна, язык – не пустой звук.

Но и некоторые личные аспекты тоже важны. Я бы сказал, что счастье – это когда ты нашел свой путь. А пока ты его не нашел, ни отечество, ни свобода тебя счастливым не сделают. Без самореализации это невозможно.