Дмитрий Крымов связал носки из «Анны Карениной»

Прежде он был сценографом. Выучился в Школе-студии МХАТ, оформил с десяток спектаклей своего великого отца Анатолия Эфроса – а потом еще под сотню других. Был графиком и живописцем; был и есть. Просто эти его ипостаси немножко ушли в тень. Очень уж ярким, неожиданным и располагающим к себе режиссером оказался ДМИТРИЙ КРЫМОВ. Критики засыпали его премиями, зрители приняли так близко к сердцу, как только можно, – хотя театр у Крымова экстраординарный, ни на что не похожий. Театр большого художника.

Народу было битком. Про аншлаг речь не шла, аншлаг – слово чинное, а тут сидели на ступеньках, на полу, друг у друга на коленях, стояли в проходах, жались к дверям. Дело было в Москве, на улице Поварской, в намоленном месте (намоленном – на Анатолия Васильева; все знали, что Васильев – легенда, даже спектаклей его не видя), в «Школе драматического искусства». «Сэр Вантес. Донкий Хот» – так назывался спектакль Лаборатории Дмитрия Крымова, который я тогда смотрела, после которого вышла влюбленная по гроб жизни. Чувство было такое, будто провела полтора часа рядом с гением, в эти самые полтора часа было ему видение, и он его прямо у меня на глазах материализовал.

Из ничего, из белого листа, кисточки, тени, стружки, холстины, возникали миры, молодые ребята, то ли художники, то ли артисты, творили придуманные Крымовым и ими самими вместе с Крымовым чудеса. К моему восторгу примешивалась даже какая-то подавленность – настолько велика, почти чрезмерна была эта коллективная талантливость.

Подробностей не помню. Читала рецензии – не помогло. (Сам факт того, что кто-то в состоянии написать рецензию на Крымова, вызывает у меня огромное уважение.) Листала фотографии – бесполезно. Спектакль вырывался из памяти, как море из рук.  

Потом я увидела «Оноре де Бальзак. Заметки о Бердичеве», блестящую и беспощадную клоунаду по «Трем сестрам» Чехова – никакого Бальзака там, конечно, не было в помине; «О-й. Поздняя любовь», где юные девочки феерически играли стариков, а молодые совсем мальчики – старух, где взрывались лампочки на потолке и все представления об Островском в современном театре; и «Своими словами. А. Пушкин "Евгений Онегин"», и «Своими словами. Н. Гоголь "Мертвые души" (История подарка)», и «Безприданницу». Нет, это не опечатки. Так в афише.

Все эти спектакли были похожи друг на друга разве что ручной выделкой и неисчислимостью выдумок. Узнавался ли Крымов по почерку? Еще как. Кто, кроме него, сумел бы все это нафантазировать.

Когда полтора года назад он покинул «Школу драматического искусства», у людей, которые его любят, было ощущение, что почва поплыла под ногами. Его лаборатории больше не существует. Спектакли – 14! – числятся в репертуаре, на шесть-семь можно купить билеты. Но ставить новые в этом театре Крымов не собирается.

Он сделал «Муму» в Театре наций, сделал «Сережу» в МХТ им. Чехова (по старой еще договоренности с Табаковым; увы, Табаков премьеры не увидел). 10 октября впервые был сыгран крымовский «Борис Годунов» – в Музее Москвы, что на Провиантских складах, близ Крымского моста. Ну и наша уже, персональная рижская радость: 24 октября «Сережа» приедет с гастролями на «Золотую маску в Латвии». 

А пока что мы сидим с Дмитрием в историческом фойе Московского Художественного театра, и со стен на нас торжественно смотрят великие.

Вы в Венецианской биеннале участвуете, там тема – «не дай вам бог жить в эпоху перемен». Как вам живется в эпоху перемен?

Сложно. Интересно, но сложно. Иногда радостно. Иногда безрадостно. Иногда думаешь – надо бы стабильность какую-то, а ее нету. Или это стабильность, которая предлагается, но не очень мне подходит. Наверное, это всегда так бывает. Вряд ли можно найти тот период, когда было бы стабильно и нормально, а не застойно. Очень редким людям повезло с этим.

«Сережа» – это же первый ваш Толстой?

Да. Я Толстого никогда не делал.

Захотелось?

Ну, понимаете, у меня была в то время и есть, я надеюсь, Маша Смольникова. Она такая актриса, которой очень интересно давать разные и совершенно неожиданные задания. Она азартная. Ей скажешь «Муму» – давай. Ей скажешь: ты будешь играть скамейку на улице – давай. Кажется, внешне Анна Каренина – не Маша. Традиционно в русской культуре, да и в западной тоже, это все какие-то такие высоченные эталоны красоты, или обаяния, или того и другого вместе. Маша, в общем, всем этим обладает, но она маленькая, юркая и бешеная. Она не толстовского описания. Зато, на мой взгляд, она очень современная и передающая нерв вот этой самой эпохи перемен. Поэтому захотелось ей дать эту роль. Это одна из причин. 

Вы мне лет пять назад рассказывали, как спросили Машу, что она хочет сыграть, и она, не задумывая, выпалила – Анну Каренину и «Позднюю любовь».

Значит, наверное, это оттуда и тянется. Я уже не помню, с чего началось.

Вы когда полюбили эту книгу? Или оценили?

А я ее не могу сказать, что я ее полюбил. Но тема колоссальная, и мне нравится работать с какими-то устоявшимися образами в сознании людей. Культурными такими образами, как Дон Кихот. Я и про книжку Сервантеса не могу сказать, что я ее полюбил. Но образ длинного человека, которого рисовали все и который узнаваем, – если скажешь, длинный, тощий, несуразный, то первая ассоциация – Дон Кихот… И тут тоже: женщина, паровоз, кто это? Анна Каренина, конечно. Вот с этим мифом мне интересно поработать было, показав его – ну, я надеюсь – с какой-то новой стороны.

Мне всегда казалось, что «Анна Каренина» – наиболее полная энциклопедия мужских страхов, начиная с детских. И именно поэтому она так популярна. Нет?

Наверное, и поэтому тоже, но, знаете, когда мы начали работать и докапываться до ее психологии, то, раскопав что-то – не знаю, окончательное или нет, но безусловно нас всех что-то касаемое, – я вдруг понял, почему Анна не героиня бульварного романа, а героиня наравне с греческими. Ее образ залакирован годами, десятилетиями и столетиями такой бульварщиной немножко. А это очень определенный характер. И если эту определенность понять, он становится в ряд Медеи.

По степени разрушительной силы?

По степени идей, которых он в себе несет. Биологически, так сказать. «Я имею право жить. И пошли вы все к черту. Раз Бог меня создал женщиной, я имею право жить, а для этого мне нужно то-то и то-то». И все. Больше ничего.

Это даже сейчас звучит круто.

И всегда будет звучать круто. Потому что именно это и ставит этот роман на полку рядом с Софоклом. Это. А остальное – все перипетии романа и даже грандиозные авторские тексты Толстого, все Левины, Китти, Облонские и так далее, – это лишь соус к этой вот высокой страсти. А страсть – она возводит персонаж сразу на особую полку. Где не так много их лежит.

Собрать компанию в МХТ было сложно?

Нет. Но я не знал мхатовский состав, и, скажем, Витю Хориняка, замечательного актера, который играет Вронского, на сцене прежде не видел: я выбрал его довольно поздно, как-то не угадав по фотографии, какая-то дурацкая фотография у него там была. Потом я думал: как я мог его пропустить?! Но, слава богу, не пропустил. Мне вообще ужасно понравились мхатовские актеры. Ужасно. И Толя Белый, и Оля Воронина, и Надя и Нина, которые няню играют в очередь, и команда молодых ребят, которые пришли к нам просто с университетской скамьи, они окончили только что, и их приняли в МХТ – без них вообще этого спектакля нет, они создают воздух спектакля… Коричнево-палевый воздух такой – Маша Трегубова одела их очень хорошо. В сочетании с цветом мхатовских стульев, со светом – светом занимался Иван Виноградов, тоже постоянный мой соратник, как и Маша, – все это волшебным образом заиграло.

Мхатовские актеры с удивительной честностью пошли на такой путь работы, когда нет текста. Я им принес ворох бумаг, говорю: часть этой стопки – это первая сцена, там какие-то слова, но мне они не нравятся, мы придумаем сами… Они начали делать, делать, делать... У них не было успокоенности, слава богу. Я очень их люблю. Потеряв свою, я не обрел новую постоянную компанию, но как компания в одним плавании – пока что одном – она мне очень нравится. Ну просто прелестная компания.

Вы довольны тем, как живет и растет ваш «Сережа» в Камергерском переулке?

Да, тьфу-тьфу, этот спектакль как-то пришелся по душе и его участникам, и тем, кто в этом здании работает. Знаете, здесь все со всеми здороваются, так принято. Очень домашний стиль. Я здоровался, со мной здоровались. Никогда не понимал, известно ли им, что я репетирую и вообще кто я. Спокойно приходил, здрасьте-здрасьте. А вот на следующий день после спектакля первого, который мхатовцы смотрели, я увидел совершенно другое здорованье. Они как бы со значением здоровались – мол, мы видели вчера, это что-то, имеющее значение. Пожилая женщина наклонилась ко мне и секретно так сказала: это пространство вас приняло.

Приятно, наверное.

Да, очень, очень. Сюда же не так просто войти – не только в эти стены, но и в самоощущение людей, которые здесь работают. Хотя все со времени Станиславского уже несколько раз менялось в разные стороны, но тем не менее какой-то дух есть особенный.

А стены что-то диктуют?

О да! Конечно! Ну а как?! Вы входите в церковь, вы сидите в алтаре, где апостолы все изображены… Вот это же и есть: театральные апостолы… Посмотрите на фотографию, это Лидия Коренева, я о ней всю жизнь знал. Как она играла Офелию у Крэга, как этот спектакль отложили, как ее Немирович занял в «Братьях Карамазовых», как Станиславский об этом не знал, а она была актриса Станиславского… Это все – как жития… Конечно, диктует! Это не значит, что я сижу здесь в облачении… Нет, я в тех же штанах, что и в других местах, но душа здесь высоко ходит, летает.

И Маша по этим стенам карабкается, на фонарь залезает. 

Она шальная. Когда я ей рассказал замысел, она через два дня говорит: слушайте, давайте я залезу на фонарь и повисну там. В МХТ! В первую минуту я подумал, что она просто рехнулась. А потом мне понравилось. И мы оставили это. Что нужно было совершить, чтобы сделать это, – ой… Тут же нельзя к стене прикоснуться. Гвоздь вбить. Это же памятник архитектуры.

Про замысел интересно.

До спектакля я замысел никому не в состоянии толком рассказать. После – с удовольствием, хотя это очень трудно. Это как если бы у Толстого спросили про его роман... Интересно, что бы он ответил… Понимаете, «Анна Каренина» – большой клубок разноцветных бабушкиных ниток, из которых можно связать свитер, шарф, шапку и еще останется на носки. Наш спектакль – носки. Полно шерсти, которую мы не тронули. Надо быть готовым к этому и с этой точки зрения смотреть на то, что мы сделали. Это история про трех человек, Анну, Каренина, Вронского. И еще про маму Вронского. И про Сережу, конечно. На самом деле это он главный герой, главный страдалец этой вещи. В великой русской литературе вообще столько битого стекла...

Но если я начну говорить о том, как Анна стесняется своего сына, переезжает к любовнику и обратно к мужу, а сын там в детской делает уроки, ложится спать… Как она его упустила… Даже эта очень хорошая тема будет казаться пустоватой по сравнению с тем, что есть в спектакле. Там какая-то жизнь.

Ваша инсталляция для Венеции означает, что вы снова, как много лет назад, сделали шаг в сторону от театра в сторону визуального искусства, взяли паузу?

Нет-нет, я сделал эту инсталляцию между театрами. И потом эта инсталляция тоже довольно театральна, просто мне очень понравилось предложение сделать в Венеции в церкви что-то. От таких предложений не отказываются.

А войти еще раз в эту воду, вырастить себе студентов, начать с ними все заново – согласились бы?

Актеров? Нет, я не готов. Это очень длительный процесс, и он был несознательный, так получилось. Зерно как бы выросло на том месте, где его обронили. Мы продержались на детском энтузиазме и любви друг к другу 14 лет. Это двойной срок жизни театра. Или срок жизни большой собаки. В общем, мы сделали какое-то дело, но дальше они выросли, у них появились потребности физического плана, так сказать, – они переженились, родили детей… А там такие зарплаты, в «Школе драматического искусства» – боже мой… И директор же должен доставать деньги, а не делить те крохи, которые голубям сыплет старушка в виде департамента культуры… Он должен куда-то в булочную ходить, покупать батоны, как делают хорошие директора… Короче говоря, это превозобладало. Нет, я не буду плакать. Но мне хватило, что я это все пережил. И что-то подобное задумывать и создавать сейчас – у меня нет драйва и веры в то, что это… Тут я поставил бы многоточие.