фото: Valery Sharifulin/TASS/All Over / Vida Press
Дмитрий Крымов связал носки из «Анны Карениной»
Дмитрий Крымов
21 октября 2019 г., 20:14

Дмитрий Крымов связал носки из «Анны Карениной»

Marina Nasardinova

Otkrito.lv

"Роман Толстого – большой клубок ниток, из которых можно связать свитер, шарф, шапку и еще останется на носки. Наш спектакль – носки" - так говорит режиссер Дмитрий Крымов о своем спектакле "Сережа" по роману "Анна Каренина". Рижане увидят его 24 октября в рамках фестиваля "Золотая маска в Латвии 2019".

Прежде он был сценографом. Выучился в Школе-студии МХАТ, оформил с десяток спектаклей своего великого отца Анатолия Эфроса – а потом еще под сотню других. Был графиком и живописцем; был и есть. Просто эти его ипостаси немножко ушли в тень. Очень уж ярким, неожиданным и располагающим к себе режиссером оказался ДМИТРИЙ КРЫМОВ. Критики засыпали его премиями, зрители приняли так близко к сердцу, как только можно, – хотя театр у Крымова экстраординарный, ни на что не похожий. Театр большого художника.

"Сережа", МХТ им. Чехова, 2018

Народу было битком. Про аншлаг речь не шла, аншлаг – слово чинное, а тут сидели на ступеньках, на полу, друг у друга на коленях, стояли в проходах, жались к дверям. Дело было в Москве, на улице Поварской, в намоленном месте (намоленном – на Анатолия Васильева; все знали, что Васильев – легенда, даже спектаклей его не видя), в «Школе драматического искусства». «Сэр Вантес. Донкий Хот» – так назывался спектакль Лаборатории Дмитрия Крымова, который я тогда смотрела, после которого вышла влюбленная по гроб жизни. Чувство было такое, будто провела полтора часа рядом с гением, в эти самые полтора часа было ему видение, и он его прямо у меня на глазах материализовал.

Из ничего, из белого листа, кисточки, тени, стружки, холстины, возникали миры, молодые ребята, то ли художники, то ли артисты, творили придуманные Крымовым и ими самими вместе с Крымовым чудеса. К моему восторгу примешивалась даже какая-то подавленность – настолько велика, почти чрезмерна была эта коллективная талантливость.

Подробностей не помню. Читала рецензии – не помогло. (Сам факт того, что кто-то в состоянии написать рецензию на Крымова, вызывает у меня огромное уважение.) Листала фотографии – бесполезно. Спектакль вырывался из памяти, как море из рук.  

"Сережа", МХТ им. Чехова, 2018

Потом я увидела «Оноре де Бальзак. Заметки о Бердичеве», блестящую и беспощадную клоунаду по «Трем сестрам» Чехова – никакого Бальзака там, конечно, не было в помине; «О-й. Поздняя любовь», где юные девочки феерически играли стариков, а молодые совсем мальчики – старух, где взрывались лампочки на потолке и все представления об Островском в современном театре; и «Своими словами. А. Пушкин "Евгений Онегин"», и «Своими словами. Н. Гоголь "Мертвые души" (История подарка)», и «Безприданницу». Нет, это не опечатки. Так в афише.

"Своими словами. А. Пушкин "Евгений Онегин", Лаборатория Дмитрия Крымова в "Школе драматического искусства", 2015

Все эти спектакли были похожи друг на друга разве что ручной выделкой и неисчислимостью выдумок. Узнавался ли Крымов по почерку? Еще как. Кто, кроме него, сумел бы все это нафантазировать.

Спектакль "Горки 10", Школа драматического искусства, 2011

Когда полтора года назад он покинул «Школу драматического искусства», у людей, которые его любят, было ощущение, что почва поплыла под ногами. Его лаборатории больше не существует. Спектакли – 14! – числятся в репертуаре, на шесть-семь можно купить билеты. Но ставить новые в этом театре Крымов не собирается.

Спектакль "Демон. Вид сверху", Школа драматического искусства, 2006

Он сделал «Муму» в Театре наций, сделал «Сережу» в МХТ им. Чехова (по старой еще договоренности с Табаковым; увы, Табаков премьеры не увидел). 10 октября впервые был сыгран крымовский «Борис Годунов» – в Музее Москвы, что на Провиантских складах, близ Крымского моста. Ну и наша уже, персональная рижская радость: 24 октября «Сережа» приедет с гастролями на «Золотую маску в Латвии». 

recent icon

Последние

popular icon

Популярные

А пока что мы сидим с Дмитрием в историческом фойе Московского Художественного театра, и со стен на нас торжественно смотрят великие.

фото: Valery Sharifulin/TASS/All Over / Vida Press
Дмитрий Крымов

Вы в Венецианской биеннале участвуете, там тема – «не дай вам бог жить в эпоху перемен». Как вам живется в эпоху перемен?

Сложно. Интересно, но сложно. Иногда радостно. Иногда безрадостно. Иногда думаешь – надо бы стабильность какую-то, а ее нету. Или это стабильность, которая предлагается, но не очень мне подходит. Наверное, это всегда так бывает. Вряд ли можно найти тот период, когда было бы стабильно и нормально, а не застойно. Очень редким людям повезло с этим.

«Сережа» – это же первый ваш Толстой?

Да. Я Толстого никогда не делал.

Захотелось?

Ну, понимаете, у меня была в то время и есть, я надеюсь, Маша Смольникова. Она такая актриса, которой очень интересно давать разные и совершенно неожиданные задания. Она азартная. Ей скажешь «Муму» – давай. Ей скажешь: ты будешь играть скамейку на улице – давай. Кажется, внешне Анна Каренина – не Маша. Традиционно в русской культуре, да и в западной тоже, это все какие-то такие высоченные эталоны красоты, или обаяния, или того и другого вместе. Маша, в общем, всем этим обладает, но она маленькая, юркая и бешеная. Она не толстовского описания. Зато, на мой взгляд, она очень современная и передающая нерв вот этой самой эпохи перемен. Поэтому захотелось ей дать эту роль. Это одна из причин. 

Вы мне лет пять назад рассказывали, как спросили Машу, что она хочет сыграть, и она, не задумывая, выпалила – Анну Каренину и «Позднюю любовь».

Значит, наверное, это оттуда и тянется. Я уже не помню, с чего началось.

Вы когда полюбили эту книгу? Или оценили?

А я ее не могу сказать, что я ее полюбил. Но тема колоссальная, и мне нравится работать с какими-то устоявшимися образами в сознании людей. Культурными такими образами, как Дон Кихот. Я и про книжку Сервантеса не могу сказать, что я ее полюбил. Но образ длинного человека, которого рисовали все и который узнаваем, – если скажешь, длинный, тощий, несуразный, то первая ассоциация – Дон Кихот… И тут тоже: женщина, паровоз, кто это? Анна Каренина, конечно. Вот с этим мифом мне интересно поработать было, показав его – ну, я надеюсь – с какой-то новой стороны.

Мне всегда казалось, что «Анна Каренина» – наиболее полная энциклопедия мужских страхов, начиная с детских. И именно поэтому она так популярна. Нет?

Наверное, и поэтому тоже, но, знаете, когда мы начали работать и докапываться до ее психологии, то, раскопав что-то – не знаю, окончательное или нет, но безусловно нас всех что-то касаемое, – я вдруг понял, почему Анна не героиня бульварного романа, а героиня наравне с греческими. Ее образ залакирован годами, десятилетиями и столетиями такой бульварщиной немножко. А это очень определенный характер. И если эту определенность понять, он становится в ряд Медеи.

По степени разрушительной силы?

По степени идей, которых он в себе несет. Биологически, так сказать. «Я имею право жить. И пошли вы все к черту. Раз Бог меня создал женщиной, я имею право жить, а для этого мне нужно то-то и то-то». И все. Больше ничего.

Это даже сейчас звучит круто.

И всегда будет звучать круто. Потому что именно это и ставит этот роман на полку рядом с Софоклом. Это. А остальное – все перипетии романа и даже грандиозные авторские тексты Толстого, все Левины, Китти, Облонские и так далее, – это лишь соус к этой вот высокой страсти. А страсть – она возводит персонаж сразу на особую полку. Где не так много их лежит.

Собрать компанию в МХТ было сложно?

Нет. Но я не знал мхатовский состав, и, скажем, Витю Хориняка, замечательного актера, который играет Вронского, на сцене прежде не видел: я выбрал его довольно поздно, как-то не угадав по фотографии, какая-то дурацкая фотография у него там была. Потом я думал: как я мог его пропустить?! Но, слава богу, не пропустил. Мне вообще ужасно понравились мхатовские актеры. Ужасно. И Толя Белый, и Оля Воронина, и Надя и Нина, которые няню играют в очередь, и команда молодых ребят, которые пришли к нам просто с университетской скамьи, они окончили только что, и их приняли в МХТ – без них вообще этого спектакля нет, они создают воздух спектакля… Коричнево-палевый воздух такой – Маша Трегубова одела их очень хорошо. В сочетании с цветом мхатовских стульев, со светом – светом занимался Иван Виноградов, тоже постоянный мой соратник, как и Маша, – все это волшебным образом заиграло.

Мхатовские актеры с удивительной честностью пошли на такой путь работы, когда нет текста. Я им принес ворох бумаг, говорю: часть этой стопки – это первая сцена, там какие-то слова, но мне они не нравятся, мы придумаем сами… Они начали делать, делать, делать... У них не было успокоенности, слава богу. Я очень их люблю. Потеряв свою, я не обрел новую постоянную компанию, но как компания в одним плавании – пока что одном – она мне очень нравится. Ну просто прелестная компания.

Вы довольны тем, как живет и растет ваш «Сережа» в Камергерском переулке?

Да, тьфу-тьфу, этот спектакль как-то пришелся по душе и его участникам, и тем, кто в этом здании работает. Знаете, здесь все со всеми здороваются, так принято. Очень домашний стиль. Я здоровался, со мной здоровались. Никогда не понимал, известно ли им, что я репетирую и вообще кто я. Спокойно приходил, здрасьте-здрасьте. А вот на следующий день после спектакля первого, который мхатовцы смотрели, я увидел совершенно другое здорованье. Они как бы со значением здоровались – мол, мы видели вчера, это что-то, имеющее значение. Пожилая женщина наклонилась ко мне и секретно так сказала: это пространство вас приняло.

Приятно, наверное.

Да, очень, очень. Сюда же не так просто войти – не только в эти стены, но и в самоощущение людей, которые здесь работают. Хотя все со времени Станиславского уже несколько раз менялось в разные стороны, но тем не менее какой-то дух есть особенный.

А стены что-то диктуют?

О да! Конечно! Ну а как?! Вы входите в церковь, вы сидите в алтаре, где апостолы все изображены… Вот это же и есть: театральные апостолы… Посмотрите на фотографию, это Лидия Коренева, я о ней всю жизнь знал. Как она играла Офелию у Крэга, как этот спектакль отложили, как ее Немирович занял в «Братьях Карамазовых», как Станиславский об этом не знал, а она была актриса Станиславского… Это все – как жития… Конечно, диктует! Это не значит, что я сижу здесь в облачении… Нет, я в тех же штанах, что и в других местах, но душа здесь высоко ходит, летает.

И Маша по этим стенам карабкается, на фонарь залезает. 

Она шальная. Когда я ей рассказал замысел, она через два дня говорит: слушайте, давайте я залезу на фонарь и повисну там. В МХТ! В первую минуту я подумал, что она просто рехнулась. А потом мне понравилось. И мы оставили это. Что нужно было совершить, чтобы сделать это, – ой… Тут же нельзя к стене прикоснуться. Гвоздь вбить. Это же памятник архитектуры.

Про замысел интересно.

До спектакля я замысел никому не в состоянии толком рассказать. После – с удовольствием, хотя это очень трудно. Это как если бы у Толстого спросили про его роман... Интересно, что бы он ответил… Понимаете, «Анна Каренина» – большой клубок разноцветных бабушкиных ниток, из которых можно связать свитер, шарф, шапку и еще останется на носки. Наш спектакль – носки. Полно шерсти, которую мы не тронули. Надо быть готовым к этому и с этой точки зрения смотреть на то, что мы сделали. Это история про трех человек, Анну, Каренина, Вронского. И еще про маму Вронского. И про Сережу, конечно. На самом деле это он главный герой, главный страдалец этой вещи. В великой русской литературе вообще столько битого стекла...

Но если я начну говорить о том, как Анна стесняется своего сына, переезжает к любовнику и обратно к мужу, а сын там в детской делает уроки, ложится спать… Как она его упустила… Даже эта очень хорошая тема будет казаться пустоватой по сравнению с тем, что есть в спектакле. Там какая-то жизнь.

Ваша инсталляция для Венеции означает, что вы снова, как много лет назад, сделали шаг в сторону от театра в сторону визуального искусства, взяли паузу?

Нет-нет, я сделал эту инсталляцию между театрами. И потом эта инсталляция тоже довольно театральна, просто мне очень понравилось предложение сделать в Венеции в церкви что-то. От таких предложений не отказываются.

А войти еще раз в эту воду, вырастить себе студентов, начать с ними все заново – согласились бы?

Актеров? Нет, я не готов. Это очень длительный процесс, и он был несознательный, так получилось. Зерно как бы выросло на том месте, где его обронили. Мы продержались на детском энтузиазме и любви друг к другу 14 лет. Это двойной срок жизни театра. Или срок жизни большой собаки. В общем, мы сделали какое-то дело, но дальше они выросли, у них появились потребности физического плана, так сказать, – они переженились, родили детей… А там такие зарплаты, в «Школе драматического искусства» – боже мой… И директор же должен доставать деньги, а не делить те крохи, которые голубям сыплет старушка в виде департамента культуры… Он должен куда-то в булочную ходить, покупать батоны, как делают хорошие директора… Короче говоря, это превозобладало. Нет, я не буду плакать. Но мне хватило, что я это все пережил. И что-то подобное задумывать и создавать сейчас – у меня нет драйва и веры в то, что это… Тут я поставил бы многоточие.