Один такой. Самый популярный американец в России, звезда Гоголь-центра Один Байрон

Очень причудливая судьба у этого человека, выбравшего для себя не самый легкий путь – быть актером в чужой стране и играть на чужом языке. Родился и вырос в США. Папа – владелец лесопилки, мама – врач. Никаких связей с Россией, если не считать интереса дедушки к истории царской семьи. В 2003 году, учась на факультете музыкального театра университета Мичигана (Энн-Арбор), Один решил, что должен пройти стажировку в Школе-студии МХАТ, одной из знаменитейших театральных школ мира. Поехал в Москву и в результате там остался. В 2009 году окончил Школу-студию МХАТ (курс Константина Райкина) и попал в театр «Сатирикон». С 2014 года – ведущий актер Гоголь-центра, где, помимо прочего, сыграл главные роли в четырех спектаклях, поставленных латвийскими режиссерами – Владиславом Наставшевым и Элмаром Сеньковым. При этом в США об актере Одине Байроне никто ничего не знает. В одной из американских статей автор изумлялся: ну надо же, простой парень из Миннесоты, а стал суперзвездой в России.

Наше интервью состоялось во время гастролей в Риге спектакля Outside – постановки Кирилла Серебренникова для Авиньонского фестиваля, в которой Один играет одну из главных ролей, по сути дела, alter ego самого Кирилла.

Один, давайте для начала несколько вопросов из серии «Правда ли, что…»?

Давайте.

Правда ли, что в школе вы были отличником?

Да. У меня и в Америке были очень хорошие оценки, и Школу-студию МХAТ я окончил с красным дипломом. Я вообще люблю учиться.

Правда ли, что вы собирались поступать в Академию Русского балета им. Вагановой? (знаменитая санкт-петербургская школа балета, одна из старейших в мире. – Прим. авт.)

Была такая мысль. Я с 15 лет занимался балетом, обожал Барышникова и собирался связать свою жизнь с танцем. И до сих пор считаю, что прекрасней профессии, чем артист балета, не существует. Когда я учился в театральной школе, мой педагог по танцам, которая меня очень любила,  как-то раз мне сказала: «Сейчас в Питере в Академии Вагановой проходит отбор. Если хочешь, поезжай. Мне кажется, тебя возьмут». И был момент, когда я даже собрался туда ехать. Но все-таки не поехал.

А представляете, насколько легче сейчас была бы ваша жизнь, если бы вы занимались балетом, – никаких тебе проблем с чужим языком, с акцентом.

Да, это правда. Я сейчас привязан к языку, во многом от него завишу. Но остается еще музыка, которой я тоже занимаюсь всю жизнь, – пою, играю на скрипке. Профессиональным танцором мне становиться поздновато, но вот о музыке я в последнее время думаю все чаще. К счастью, Кирилл дает мне очень много возможностей использовать на сцене мои музыкальные данные. 

Правда ли, что на вступительных экзаменах в школу-студию МХАТ вы читали стихотворение Лермонтова «Нет, я не Байрон, я другой»?

Да, было дело. Когда я поступал к Константину Аркадьевичу Райкину, мой педагог по русскому языку Елена Лисина показала мне эти стихи Лермонтова. Мы с ней посмеялись и решили, что я их должен читать. Райкину, кажется, это понравилось – ну, раз он меня взял. Кстати, моя фамилия только звучит так же, как у Байрона, а пишется иначе – у него Byron, а у меня Biron. 

Говорят, что во время учебы Райкин постоянно доводил вас до слез, все время на вас кричал.

А он на всех студентов кричит – у него метод такой. Ему кажется, что только так он может до нас достучаться. Нет, тут дело не в Райкине, а во мне. Ну вот представьте себе. 20-летний американец приехал в новую страну, где он ничего не знает и не понимает. Он совершенно один, он тоскует по дому – а тогда же еще не было скайпа, звонить в Америку было дорого. Плюс он не владеет языком, у него нет возможности объясниться, нет юмора. А на актерском факультете все такие шустрые, все умеют так ловко шутить. И вот он сидит – немой тупой чувак, который приехал неизвестно откуда неизвестно зачем. Как тут не зарыдаешь? У меня поначалу такие терки были с однокурсниками!.. Несколько месяцев ушло на то, чтобы мы прорвались на какой-то новый уровень понимания друг друга.

И первое, что вы освоили, это был, конечно, русский мат.

Естественно, его я выучил в первую очередь. Это же так весело – будучи иностранцем, шокировать всех ненармативной лексикой. Но знаете, все-таки русский мат отличается от английского. В русском это слова с действием, в них есть какая-то сила. А в английском в них силы уже нет – по крайней мере, для меня. Поэтому мне интереснее материться по-русски.

Правда ли, что на окончание театрального института к вам приехала вся родня, включая дедушку?

Да, это был настоящий десант из Америки: мама, ее муж, папа, его жена, кузина и дедушка. А дедушка  – это вообще тот человек, который зажег во мне первую искру интереса к России. Не знаю почему, но он всегда был русофилом. Например, любил читать про царскую семью и мечтал попасть в Зимний дворец в Санкт-Петербурге. И вот в конце жизни его мечта сбылась. Он уже был довольно стареньким, у него начинался Паркинсон, ему было трудно ходить, но мы гуляли по Питеру, по Зимнему дворцу, и он был счастлив. В общем, это незабываемые воспоминания. 

Правда ли, что во время учебы вы подрабатывали репетитором английского языка в богатых семьях на Рублевке?

Да, но не на Рублевке. Мои клиенты были куда скромнее – я ходил по разным компаниям и учил их сотрудников. Почти каждое утро я вставал в 6 утра, в 7 уже был в метро, а в 8 начинал свой рабочий день. Надо сказать, что дело это я ненавидел всей душой и очень быстро понял, что учитель из меня никакой. Но студенты меня почему-то любили…

Последний вопрос из этой серии. Правда ли, что вы очень хорошо относитесь к водке?

Ну как – хорошо? В принципе, я не пью. Ну, могу выпить вина, или пива, или даже виски немного, если был тяжелый день. А в студенческие годы мы, конечно, пили много и часто. Когда я приехал домой на свои первые каникулы, папа попросил меня сделать русский ужин. И, естественно, туда надо было включить водку. Я включил, но пить-то ее никто не умел! Я тогда напоил свою семью до такой степени, что наутро всем было ужасно плохо. А мой папа, человек невероятно ответственный, встал, как всегда, в 4 утра и поехал на работу на свою лесопилку. Ему даже в голову не пришло, что в таком состоянии не стоит никуда ездить, что надо отлежаться… У него никогда не было такого опыта.

После окончания учебы вы попали в театр «Сатирикон», где ваша первая роль была в спектакле «Деньги» по пьесе Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Это же стопроцентная, махровая русская классика, абсолютно русские типажи. Кого вы там играли?

Я играл Модеста Григорьевича Баклушина, человека русского, но как бы не совсем. Он из другой среды, он чужак. И в этом вообще смысл всех ролей, которые я пока играю в России. Это еще Райкин сказал во время моей учебы в Школе-студии МХАТ: «Один всегда будет играть чужаков». И тут даже не важно, что я иностранец, что у меня акцент. Я могу играть и русского человека, но извне, с другим мышлением. Русская литература очень зациклена на своем внутреннем, русском мире, который всегда был очень особенным, отдельным от остального. И когда туда приходит человек с другим мышлением, получается какой-то интересный и важный разговор. Меня тут в одном интервью спросили: «А вам сложно играть русских»? Я на секунду задумался: а где я играю русских? Нигде. Потому что я везде играю себя. Даже если я играю Чичикова в «Мертвых душах» в Кирилла Серебренникова или  русского поэта Михаила Кузмина в спектакле «Кузмин. Форель разбивает лед» у Владислава Наставшева.

Спектакль Outside, с которым вы приехали в Ригу, создавался в тот период, когда Кирилл находился под домашним арестом. Расскажите, как это происходило?

Все те два года, пока Кирилл находился под домашним арестом, он был абсолютно, стопроцентно вовлечен в жизнь Гоголь-центра. Просто нам пришлось привыкнуть к новой системе репетиций. На сцене всегда стояла камера, которая записывала все происходящее. Каждый вечер Кирилл отсматривал весь материал, и на следующий день мы получали от него комментарии. Так мы и работали. Получалось, как обычно, только в два раза медленнее. Со спектаклем Outside начиналось все так же, но в разгар работы мы получили известие о том, что Кирилла из-под домашнего ареста освобождают. Он вернулся в театр, и было удивительное ощущение, что этих двух лет как бы вообще не существовало, – настолько Кирилл был в форме, настолько он был заряжен энергией, силой и желанием репетировать.

Когда я смотрела Outside, у меня было такое чувство, что в этом спектакле Кирилл как бы решил пойти ва-банк: будь что будет! Он же не знал на тот момент, как сложится его судьба – а вдруг ему действительно пришлось бы сесть в тюрьму? Вот он и решил выложиться по полной, позволить себе какую-то уже запредельную дозу откровенности. Но вот вопрос – а дальше-то что?

Не знаю, для меня гораздо более откровенным стал другой спектакль, «Барокко», который мы сделали в прошлом году. Кирилл вообще назвал его своим манифестом. Это спектакль о месте художника социуме, в мире, в стране. Вот там мы действительно абсолютно духовно обнажены. При этом «Барокко» мы в Москве играем, а Outside – нет.

А почему, кстати?

Ну, потому, что художники, о которых идет речь в Outside, – Рен Ханг, Роберт Мэпплторп, – это же иконы гей-культуры. 

Только поэтому?

Только поэтому. Не думаю, что эта тема и эти герои могут как-то особо испугать московских зрителей, но вот от властей никогда не знаешь, чего ждать.  

Вспоминаю вашего героя Фила Ричардса из сериала «Интерны» – мальчика, воспитанного парой геев. Думаю, что сегодня ни на одном российском телеканале такой персонаж появиться бы не мог. Это было возможно в прошлые, либеральные времена.

Да, многое изменилось. Я приехал в Россию в 2005 году, и тогда было совсем другое ощущение – что Россия вместе со всем остальным миром идет к прогрессу. Да, у нее есть свои особенности, своя идеология, но, по крайней мере, это движение вперед. А за последние десять лет вся эта машина дала обратный ход. Но так сейчас происходит во всем мире, включая и Америку с Трампом. Сейчас миром правят железные кулаки и экстремальные реакционеры… Но я уверен, что это не навсегда, все еще изменится.  История циклична, политики приходят и уходят. А мы в театре занимаемся вечностью...

В Гоголь-центр ходит довольно подготовленная публика. Но все-таки бывает ли неожиданная реакция зрителей?

В каждом городе есть зрители, которые любят уходить со спектакля, причем делают это демонстративно, громко хлопая дверью. На самом деле, это тоже часть искусства. Не знаю почему, но сам я таких моментов не замечаю. Вот мне коллеги говорят: «Ты видел, сегодня пять человек со спектакля ушли»? А я не вижу! Хотя реакцию публики, выражения лиц иногда замечаю. Вот, скажем, сидит в первом ряду такая пара – муж по виду крупный чиновник, жена у него вся в бриллиантах… Богатые люди, они купили дорогие билеты и пришли в модный театр, совершенно не понимая, что здесь происходит. А им показывают, скажем, спектакль «Кузмин. Форель разбивает лед» о любовных страданиях поэта Серебряного века Михаила Кузмина. И муж, совершенно остекленев, смотрит на сцену, время от времени недоуменно переводя взгляд на свою жену. Он явно в шоке. Но, кстати, чаще всего эти люди со спектакля не уходят, они сидят до конца, пытаются что-то понять… И если не в этом смысл театра – увлечь человека, заставить его над чем-то задуматься, – то я не знаю, в чем.

Что вы как актер не готовы играть? Существует ли для вас для некое табу, внутренний барьер?

Скорей всего, я этого барьера еще не достиг. Тут важно, с кем ты работаешь. Если ты полностью доверяешь режиссеру, если он способен убедить тебя в том, что это имеет смысл делать именно сейчас, именно в этот момент, то я, пожалуй, готов ко всему. А если я режиссеру не доверяю или не уверен в его намерениях – тогда у меня будут большие вопросы. Чаще это бывает в кино. Например, во время съемок сериала «Интерны» я часто спорил со сценаристами и продюсерами по поводу всего, что касалось геев. В сценарии эта тема звучала порой пошловато, шутки были грубоватыми. А для меня тогда это было достаточно важно: я считал, что раз у нас есть такой популярный продукт, который смотрит вся Россия, то я должен относиться к нему с ответственностью.

В Гоголь-центре вы сыграли уже в четырех спектаклях, поставленных латвийскими режиссерами, – дважды у Владислава Наставшева («Кузмин. Форель разбивает лед» и «Спасти орхидею») и дважды у Элмара Сенькова («Демоны» и «Мизантроп»). Расскажите о работе с ними. Вот Влад, у него же репутация режиссера, от которого актеры просто стонут…

Да, стонут. Я лично плачу. Но все готовы с ним работать ради результата. Для меня Влад настоящий художник, который какие-то вещи очень ярко переживает в себе и пытается передать это артисту, – а это всегда очень болезненный процесс. Я его понимаю на каких-то более глубоких уровнях, поэтому, наверное, у нас и получается работать вместе. Но да, это нелегко. Тем более, что у меня акцент, а Влад же музыкант, композитор, он все слышит очень тонко, и иногда моя речь его просто выбешивает. Так что у нас порой бывают стычки.

А Элмар?

Его метод более похож на метод работы Кирилла – он все выстраивает у себя в голове и дает нам, артистам, очень много свободы. Доверяет нам.

А Влад не доверяет?

Влад должен все контролировать, он как скульптор, который вручную лепит каждый образ. А для Элмара и Кирилла важнее общая картинка. Но это просто разные подходы к профессии.

Кстати, об акценте. Да, он у вас есть, но в целом русский язык у вас просто феноменальный. А ведь это не самый легкий в мире язык. Как я понимаю, за этим стоит громадная работа.

Поначалу было очень тяжело. Первая большая роль, которую мне дали в студенческие годы, был Гамлет. На русском языке, представляете? Я ужасно боялся. Слава богу, что у меня было время для подготовки, и вот я начал потихоньку сидеть со словарем, разбирать буквально каждое слово. И вот таким путем я медленно освоил всего «Гамлета» в русском переводе. Поэтому я всегда говорю, что русский перевод мне ближе американского оригинала. И когда спустя три года я играл эту роль, я уже более-менее что-то понимал. Но вообще, русский язык для меня – это по-прежнему борьба. В Outside у меня очень много текста, и если я вдруг в каком-то слове спотыкаюсь, что-то неправильно произношу или ставлю неправильное ударение, то между мной и зрителем моментально вырастает стена. Это очень мучительный момент, за который мне всегда стыдно.

А вы никогда не чувствовали ревности со стороны коллег: мол, приехал тут такой американец, занял наше место, отобрал все лучшие роли… и Чичикова, и Кафку, и Кузмина.

Ну, не знаю, я своих коллег люблю. И они меня, кажется, тоже. На самом деле у нас прекрасные отношения.

А что произошло с сериалом «Я жив», где вы играете Эдварда Сноудена? Его так рекламировали несколько лет назад, но он, кажется, так и не вышел на экраны?

Нет, не вышел. Лежит на полке Первого канала. Почему – не знаю. Может быть, ждет более удачного момента, когда в российско-американских отношениях что-то изменится.

А у вас самого никогда не было проблем со спецслужбами? Вы же идеальная кандидатура для шпиона!

Уверен, все эти 15 лет, пока я живу в России, спецслужбы за мной наблюдают. И папка на меня во-о-от такого размера! Причем и российские, и американские ребята ничего не понимают: «Подождите, он что, реально занимается театром? Просто работает артистом? Да ладно!..»

Вас сейчас довольно часто можно увидеть в кино. Какую-то работу можете выделить?

Только что я закончил проект «Карамора» с Данилой Козловским. Это такая стимпанковская, немного даже вампирская история, довольно веселая. Данилой я восхищаюсь: он и продюсер, и режиссер, и актер. Как он все это держит в голове? Я бы с ума сошел – послал бы всех куда подальше и уехал куда-нибудь в деревню. 

Есть тихое местечко на примете?

У нас с братом есть дача на озере Верхнее в штате Висконсин, я езжу туда два раза в год – зимой и летом. Если бы позволяли время и деньги, ездил бы почаще. Там лес, речка и невероятная тишина – ближайшая деревня на 500 человек в пяти километрах. Я там восстанавливаюсь, потому что Москва – и сам город, и моя профессия – высасывают у меня очень много сил. На даче я просто сижу, смотрю на лес, гуляю или читаю. И все.

Несколько лет назад вы уехали из России навсегда – по крайней мере, так об этом писала пресса. Это произошло после того, как в интервью vulture.com (один из блогов издания New York Magazine) вы опрометчиво совершили каминг-аут и признались в своей гомосексуальности. В ваш адрес посыпались угрозы, и друзья вас чуть ли не эвакуировали из России, – так все было?

Ну, краски несколько сгущены… Каждый раз, когда мне тяжело, я действительно говорю: все, я уезжаю из России навсегда! Но каждый раз возвращаюсь. Сейчас мне 35, и за следующие лет десять хотелось бы как-то изменить свою жизнь. Конечно, было бы прекрасно работать дома, в Штатах, на английском языке. Но там меня пока никто не хочет и не ждет. Так что это был бы для меня огромный шаг в никуда и необходимость начинать все с нуля. Сейчас, пока я привязан к языку, я могу жить только в России. Если честно, мне хотелось бы набрать еще каких-то навыков, освоить еще какую-то профессию, которую я мог бы применять в любое время в любой стране. Иметь такой запасной аэродром. Вот в тот период, когда я на полгода уезжал из России, я освоил профессию повара – окончил американское отделение известной французской школы Le Cordon Bleu. Но на самом деле, я еще не решил, чем буду заниматься. Главное, чтобы работа была по душе. У нас в семье все занимаются любимым делом: у папы своя лесопилка, мама – врач, брат – журналист. Каждый любит свою профессию и считает ее важной и нужной.

А почему вы не видите своего будущего в театре?

Не хочу стареть на сцене. Предпочитаю уйти элегантно. Быть артистом прекрасно, пока ты молодой. А когда ты старый, то быть в лучах прожекторов, в центре внимания – это трудно. Уж лучше тогда на кухне...