Что провоцирует реакцию общества?

Мое искусство и формы выражения никогда не были сознательной провокацией. Функция художника — указывать обществу на актуальные темы. Я — зеркало общества. Я должен нести этот факел и показывать свет. Это не раздражение ради раздражения. По-моему, провокация — это не интеллектуально. И ведь не все возмущаются. Есть люди с чувством юмора, с интеллектуальным багажом, которые понимают визуальное искусство, ходят в театр, музеи, на культурные мероприятия. Меня привлекают люди, у которых дома есть книжные полки, а не огромный телевизор на стене и пустой интерьер с мебелью в скандинавском минимализме. Если я захожу в такую квартиру и вижу, что нет книг, нет нормальных картин на стенах — мне кажется, что это какие-то маньяки, убийцы. В Латвии не хватает музея современного искусства. За 30 лет так и не построили хотя бы одну «будку», куда бы люди могли приехать хотя бы сфотографироваться, и которая бы служила образовательным учреждением, где проходили бы концерты и перформансы.

Насколько мешают соцсети, где люди оскорбляют ваши работы? Может, вам и на улице высказывают негатив?

Латыши слишком трусливы, редко кто осмеливается подойти, и то только в пьяном виде. Ну, в Лиепае несколько пьяных хотели меня побить. Мне нравятся лиепайчане — они гораздо более креативны и безумны в своих выражениях. Но в целом я принял, что такие люди уже горят в аду, и мне их не нужно спасать.

То, что в интернете, даже обсуждать смысла нет. Да, пишут, что убьют, пишут все возможные ругательства, называют сатанистом... Я бы хотел издать книгу с вырезками из комментариев на интернет-порталах. Это была бы культурно-историческая книга, которая показала бы, насколько велик был хейт и сколько людей «сгорит в аду» за свои пожелания. Но мне кажется, им просто нечем заняться. Я даже не могу представить человека, у которого в рабочее время есть время лить хейт.

Ваше имя связано с разрушением академических представлений?

Пример — Франсиско Гойя, который умел совмещать лояльность двору и в то же время создавать работы, в которых отражал черты своей культуры — ведьм, шабаши. Тогда не было фотографии, нельзя было просто сфотографировать нищих, больных проказой, жертв чумы. Нельзя было запечатлеть испанскую войну, где головы были насажены на колья, а тела без голов — развешаны на деревьях. Без Гойи никто бы не увидел эти ужасы. И ничего не изменилось — прямо рядом с нами брат убивает брата. Все зависит от того, куда ты смотришь. Я вижу эти отрубленные головы. У нас развивается культура «отмены», цель которой — сделать человека все слабее. Чуть-чуть крови — уже ужас, нельзя! По-моему, это преступление против общества.

Вы — заведующий кафедрой живописи Латвийской академии художеств. Это была цель?

Я закончил отделение скульптуры в училище прикладного искусства. Знаю все о металлах — как лить бронзу, как сваривать — все это я освоил. Когда поступал в академию, уже знал, что не пойду на скульптуру, так как уже учился этому пять лет. Решил поступить на сценографию. В театре — все медиа: звук, трехмерность, живопись, свет, хореография, актеры со своими драмами. Закончил бакалавриат и магистратуру с отличием, получил предложение стать преподавателем и согласился. Тогда над зарплатой только смеялся — получал ровно столько, сколько выкуривал. Сценографическое мышление мне привил преподаватель Андрис Фрейбергс, который с точки зрения восточной философии был моим Наставником. В училище таким Наставником была преподавательница черчения, которая девять раз заставляла переделывать один чертеж. Но я полюбил черчение. Все зависит от преподавателя. Например, в начальной школе учительница латышского кидалась меловой тряпкой. Сейчас так нельзя — ни бросать тряпку, ни дергать за уши, ни бить линейкой по пальцам. Я через это прошел и выжил, никаких психологических травм не получил. Я не заносчивый, я — уверенный в себе. Знаю, что хочу делать, и всегда ставлю себе цели. У меня есть мнение по интересующим меня вопросам. Я любознательный. А любознательность — это благодаря классным преподавателям. Мне очень нравится экспериментировать, я смелый и стараюсь привить это студентам — чтобы они не занимались самоцензурой. Худшее, что может быть — это самоцензура. Надо позволять себе выражаться.

Что определяет ценность художественного произведения?

Начнем с идеи. Например, если я хочу сделать череп из колючей проволоки и приклеить его к холсту, я не поеду в магазин Depo, потому что в купленной вещи не будет души. Я буду искать материалы возле Рижской центральной тюрьмы, около военного объекта, где попытаюсь найти кусок этой проволоки. За мной точно будут гнаться, я поцарапаюсь, заработаю воспаление, которое нужно будет лечить. Надо добавить дорогу туда и обратно, нужные инструменты. Если будет гангрена — понадобится переливание крови, а это уже дорого. Потом нужен хороший холст. Я — педант, пойду в самый дорогой магазин, возьму самую черную краску. В сумме выйдет дорого…

Но главное — это идея и вложенная душа. Поэтому мои работы не из дешевых. Я вкладываю в них много энергии, даже «окуриваю» работу от зла. Мои работы предназначены для смелых, интеллектуальных, умных и уверенных в себе людей.

Как формируется цена картины?

Это надо спрашивать у живописцев, я не могу залезть к ним в голову. Есть те, кто посещает всевозможные курсы, отращивает длинные ногти, наклеивает пленку на свои огромные пухлые губы, надевает перчатки и творит в белой и чистой квартире, разбрызгивает краску на холсте и называет это ART. Такое искусство я бы сразу бросил в костер.

Насколько сложен путь для молодых художников в Латвии?

Все зависит от трудолюбия. Уже на первом курсе я говорю, что академия — не школа для отстающих. По-латыни studere — значит учиться самому. Если сам не сделаешь сайт, не будешь продвигать свои работы в соцсетях, не узнаешь про программы резидентуры — ничего не выйдет. Гугли, отправляй заявку. Прочитают — не прочитают, неважно. Нельзя сидеть и ковырять в носу, думая, что из тебя что-то получится. Нужно ставить цели. Сильнейшие достигают своей цели, но в любом случае — это труд, труд и еще раз труд.

Ваши работы хранятся в Национальном художественном музее Латвии, в частных коллекциях в Латвии, Литве, Германии, Франции и США. Это результат целенаправленной работы или удача?

Если есть конкурсная выставка — обязательно надо участвовать. Я хорошо помню одну работу. Это была маленькая работа с залакированной дохлой птицей, на которую какой-то хейтер плюнул так, что плевок реально был виден. После выставки я залакировал работу еще раз — вместе с плевком. Работа уехала в Америку и там была куплена. Да, все вместе — это целенаправленная работа.

Насколько искусственный интеллект влияет на искусство? Изменит ли он тенденции?

ИИ — отличный инструмент, инструменты всегда нужны. Первобытному человеку тоже нужен был топор — это был новый опыт. ИИ как инструмент хорош, он будет развиваться все быстрее. Не будет такого, что работы не станет, и все будут делать роботы. Светофор — тоже робот. У нас в супермаркете тоже ездит робот, раньше это делала уборщица. Меня абсолютно не пугает, что ИИ может навредить визуальному искусству. Я сразу вижу, что работа сделана ИИ. Это другая тональность, все слишком идеально. Является ли это угрозой для меня как художника и творческой личности? Нет. Это — искусственный интеллект, у него нет души. А у меня — есть.

Сейчас можно распечатать реальные, осязаемые объекты — не надо больше искать или делать их самому. Не надо искать мумии, чтобы превратить их в произведение искусства. Найти и использовать старые фотографии или предметы из барахолки — это процесс. Эти вещи говорят со мной. Например, кости цыплят из Кекавы, которые я использую в работах. Подготовка костей — целый ритуал: я их сушу, потом покрываю черной тушью, выбираю, какую музыку слушать в процессе. Там много всего. Найти мертвую кошку тоже не так-то просто, хорошие трупы на дороге не валяются!

«Как струна»: Ирина Пегова похудела еще больше