Стальная женщина. Интервью с младшей сестрой Йоко Оно, художницей и скульптором Сецуко Оно

Признаться, до недавнего времени я даже не знала, что у одной из самых легендарных женщин XX века, мамы современного авангарда и спутницы Джона Леннона есть младшая сестра. Сама Сецуко весьма неохотно отвечает на вопросы о своей знаменитой родственнице: наверное, жить в тени Йоко Оно ей непросто. Японцы вообще закрытая нация, а Сецуко еще и является представителем дипломатической элиты – в этих кругах публичности всячески избегают.

Оно-младшая настолько загадочная персона, что мне даже не удалось найти точной даты ее рождения. Лишь в одной статье упоминалось, что Сецуко младше Йоко на восемь лет. Ну, стало быть, сейчас ей где-то в районе 77. Официальные источники сообщают, что Сецуко родилась в Токио, окончила Университет Священного Сердца (самое престижное в Японии учебное заведение для девушек) и Женевский университет. С 50-х годов она живет в США. Являясь специалистом по международным отношениям и политике, Сецуко 28 лет проработала во Всемирном банке на довольно высоких должностях. В начале 2000-х она вышла на пенсию, и в ее жизни начался новый период – Сецуко решила посвятить себя искусству.

Ее художественный coming out произошел в 2003 году на Восьмой художественной биеннале в Гаване. Это мероприятие носило ярко выраженный левацкий оттенок, а сама идея биеннале была живым воплощением кубинского лозунга «Революция не кончается». Притом что многие западные художники бойкотировали это мероприятие, Сецуко, наоборот, его поддержала и даже подружилась с Фиделем Кастро (в Интернете можно найти фотографию, где они пожимают друг другу руки). Как же представительнице империалистической державы, сотруднице Всемирного банка удалось завоевать доверие командарма? Ну, во-первых, благодаря ее мужу Пьеро Глейхесесу (Сецуко вышла за него замуж еще во время учебы в Женеве). Это видный американский ученый и историк, известный своими критическими работами о роли ЦРУ в конфликтах на Кубе и Южной Африке, и единственный иностранец, допущенный в секретные архивы Кастро. Во-вторых, на Острове свободы очень любят Джона Леннона, весьма симпатизировавшего кубинской революции, и почитают его наравне с Че Геварой.

После гаванской биеннале арт-карьера Сецуко Оно пошла в гору. Не сказать, что она в одночасье стала звездой, но ее творчеством заинтересовались специалисты. Работает она в разных жанрах. Живопись Сецуко – очень экспрессивная, драматичная – почти всегда посвящена острым политическим темам.

Совсем другое настроение у ее скульптур – они созданы из тончайших листов стали по принципу традиционного японского искусства кириэ (особая техника вырезания филигранных узоров из бумаги). Несколько подобных скульптур сейчас можно увидеть на улицах Балтимора, Гаваны, Токио и Шибукавы. У Сецуко прошло несколько персональных выставок. Наш разговор состоялся накануне открытия ее выставки в Лондоне, в англо-японском фонде Daiwa.

Госпожа Оно, какие у вас самые ранние воспоминания детства?

Не слишком радостные. Я была совсем маленькой, когда началась война. Помню бомбардировки Токио: разрывы бомб, вспышки в небе, мы с мамой прячемся в землянке. Еще помню, как мы эвакуировались из Токио в деревню. Ехали в большом открытом грузовике. Мама укутала меня белым одеялом, и сквозь него просвечивала луна. Ехали долго, горная дорога петляла, а луна никуда не исчезала, все светила и светила, как огромная белая лампа. Почему-то это запомнилось... В деревне нас встретили враждебно, мы ведь были из Токио, чужаки, да еще и представители высшего класса. Унижение и крайняя бедность – вот что мы там испытали. Папы в то время с нами не было, он работал в Ханое, возглавлял отделение банка Yokohama Specie. После войны мы вернулись в Токио. Город стоял в руинах, надо было как-то приспосабливаться к новой реальности... Я чувствовала родительскую любовь, но ощущала себя очень одинокой.

В отличие от вашей сестры Йоко, которая с самого начала была бунтаркой, вы пошли по традиционному пути и выбрали более земную профессию. Это был ваш собственный выбор или ваши родители решили, что две дочери-художницы в одной семье – это чересчур?

Родители никогда на меня не давили, ничего не запрещали. Ну, разве что однажды... В детстве я занималась балетом, и мой учитель считал, что у меня есть все задатки для того, чтобы стать профессиональной балериной. На что мой отец решительно сказал: «Ни за что! Ты должна получить нормальное образование». В 50-х годах наша семья переехала в США. Мой папа был идеалистом, он считал, что мы должны сделать что-то значимое для Японии, что-то, что упрочило бы ее позиции на международной арене. И когда он серьезно заболел, я решила, что должна продолжить его дело. Поэтому я выбрала международные отношения – к этому моменту я уже очень хорошо говорила по-английски. Мое решение работать во Всемирном банке тоже было вполне логичным. У нас ведь банкирская семья. Мой прадед, оба деда, отец – все они были банкирами. Этим воздухом я дышала с детства… Но, конечно, Всемирный банк – это не обычный коммерческий банк, у него совсем другие, более глобальные задачи – борьба с бедностью, помощь развивающимся странам.

С миссией Всемирного банка вы объехали весь мир. Самые яркие моменты ваших путешествий?

Западная Сахара. После долгой засухи наконец-то идет дождь. Вода скапливается в ручейки и лужи, вокруг все оживает. Я ночую в крохотной палатке, которую установили специально для меня, чтобы мне не пришлось делить ночлег с местными жителями и домашним скотом. Надо мной небо с миллионами звезд, вокруг – огромные песчаные дюны. Пустыня меня завораживает. С тех пор я всем сердцем полюбила Африку.

Когда вы начали впервые проявлять интерес к искусству?

С самого раннего детства – с тех пор, как себя помню. Мой папа прекрасно играл на фортепиано, а мама рисовала. В нашей семье к искусству всегда относились с большим уважением и любовью.

Довольно долгое время вы вели параллельную жизнь – днем работали во Всемирном банке, а по вечерам занимались искусством. 

Рисовала я с детства, а вот скульптуре мне необходимо было поучиться. Для этого в 1984 году я поступила в Corcoran School of the Arts and Design (частный университет искусств в Вашингтоне). Решающую роль тут сыграло то обстоятельство, что он находился буквально в трех кварталах от здания Всемирного банка, и мне не надо было тратить много времени на дорогу. К тому же там можно было заниматься ночами – это меня вполне устраивало.

А вы не жалеете о том, что не занялись искусством с самого начала?

Нет, не жалею. Работа во Всемирном банке очень многое мне дала.

Правда ли, что Джон Леннон высоко оценивал ваше творчество и побуждал к тому, чтобы вы занялись искусством?

Я очень благодарна Джону за его оценку, но не могу сказать, что он сильно повлиял на мое творчество. Скорее, таким человеком был Джон Кейдж (Американский композитор-авангардист. – Прим. ред.), его я могу назвать своим кумиром. В юности мне довелось присутствовать на концерте, где исполнялось его легендарное произведение «4′33″» (Концептуальная пьеса, во время исполнения которой музыканты не извлекают ни единого звука из своих инструментов: по задумке автора, содержанием пьесы являются те звуки окружающей среды, которые будут услышаны во время прослушивания композиции. – Прим. ред.). Философия Джона Кейджа – свободно текущий поток эмоций – оказалась мне очень близка. Большинство творческих работ – причем не только произведений искусства, но и научных открытий, были созданы иррационально. Их невозможно было спланировать.

Как в вас уживаются разум и чувства, логика и эмоции? 

Противопоставление логики и эмоций – это чисто западный подход, изобретение Декарта. В Японии исповедуют совсем другую философию – там считается, что у людей есть только один ум, который является одновременно и рациональным, и творческим. Не стоит думать, что работа во Всемирном банке требовала от меня одной только логики. Нет, гораздо большее значение имел творческий подход. Хотя, конечно, чтобы донести свои креативные идеи до других людей, тебе требуется четкое логическое обоснование. 

Кто преподнес вам главные жизненные уроки?

Мои родители и мой муж, с которым мы вместе уже 48 лет. Их жизнь – образец мужества.

В своем творчестве вы часто затрагиваете политические темы – об этом можно судить уже по названиям работ: «Палестина», «Алеппо», «Мигранты», «Варшавское гетто». Выглядят они довольно драматично, если не сказать трагично. Кем вы себя считаете – оптимистом или пессимистом? 

Ни тем, ни другим. Да, в своей живописи я порой выражаю печаль и гнев по поводу несправедливости, которая царит в мире. Но посмотрите на мои скульптуры – они излучают радость жизни! 

А почему вы решили работать со сталью – это же такой брутальный, «мужской» материал.

Вовсе не брутальный. Напротив, сталь прекрасно выражает легкость, деликатность, хрупкость, уязвимость, которые другие материалы передать не в состоянии. Я использую очень тонкую сталь, она движется от малейшего порыва ветра.

Ваша первая большая выставка состоялась в 2003 году на Кубе. Как вам, американке, удалось туда попасть?

В то время у меня еще не было американского гражданства, я получила его позже. В 2003 году я вышла на пенсию, но со времени работы во Всемирном банке у меня все еще оставалась виза G-4, позволяющая беспрепятственно путешествовать по всему миру. Благодаря ей я попала на Кубу. 

Что вы могли бы сказать о рынке современного искусства?

Я не слишком хорошо в нем ориентируюсь, поскольку до недавнего времени ничего не продавала. У меня было несколько заказов. После моей кубинской выставки ко мне обратился городской совет Балтимора с просьбой создать для этого города несколько публичных скульптур. Потом подобное предложение поступило и из Японии. Что касается моей живописи, то я только сейчас пытаюсь выйти с ней на рынок, прощупываю, так сказать, почву.

Мои читатели не поймут меня, если я не задам вам вопрос о моде. Она играет какую-то роль в вашей жизни?

Честно говоря, нет. Терпеть не могу шопинг. Когда я была маленькой, маме приходилось буквально заманивать меня в магазины, суля за это мороженое или поход в кино. В школе проблема одежды решалась очень просто – у нас была форма с первого по последний классы. Что касалось прочей одежды, то к нам домой приходил портной, снимал с меня мерки и шил все, что считала нужным моя мама. У нее, кстати, был великолепный вкус, и она всегда выглядела очень элегантно – как в традиционном японском кимоно, так и в западной одежде. Вплоть до моего замужества мама заботилась о моем гардеробе и присылала мне модную одежду из Японии. А когда я вышла замуж, миссию моего персонального стилиста взяла на себя моя свекровь. Она жила в Италии и прекрасно разбиралась в итальянской моде. Теперь, когда я потеряла двух этих дорогих для меня женщин, одежда вообще перестала для меня играть хоть какую-то роль. Ношу то, что практично и удобно, – в основном, одежду в спортивном стиле.

Самый приятный комплимент, который вы услышали свой адрес?

Конечно, приятно, когда тебя хвалят. Но я не обращаю особого внимания на комплименты. Это всего лишь слова. Для меня гораздо важнее поступки.