Зачем популярный актер Эдгар Самитис выучился на лесника?

Вы же из Талси? 

Мы туда переселились, когда мне было около четырех лет. До этого жили в Рое, вчетвером в одной комнате, и, когда моему отцу предложили работу директора школы в Талси, а к ней трехкомнатную квартиру, он сразу согласился. Отец был очень хорошим директором, много чего сделал – стадион построил, например, он же был тренером по легкой атлетике. Школа при нем флаг получила за какие-то высокие достижения – и сразу после этого он ушел в другое место, в Дом юного техника. Мы там ракеты мастерили. Делаешь их, делаешь, а запускать можно только раз в год, под надзором. Один мой сосед не выдержал, стащил свой самолетик, мы забрались в какие-то сады, пробовали привести его в действие, но ничего не получалось, в конце концов просто раздербанили двигатель и подожгли. А там мощный такой патронище! Сноп огня до неба! Я весь в саже! От родителей скрыл, конечно. Так до сих пор и не рассказал. Ой, да там много чего рассказывать. Мы ж на воле росли. Хулиганами не были, но по лесу бродили, костры палили...

Учился я довольно хорошо. Не помню, чтобы требовалось прилагать к этому какие-то усилия. Проблемы были только с физкультурой и музыкой, но потом я начал тренироваться – хоккей, легкая атлетика, стрельба из пистолета (да, была и такая возможность раньше, потом эту лавочку прикрыли) – и стал лучшим в классе.

А откуда взялся театр?

Про театр я в школе вообще не думал. Я думал про кино. Кино мне очень нравилось, очень-очень. В Талси отличные картины показывали, даже Ларса фон Триера, а еще можно было брать в прокате видеокассеты… Сколько ж я всего пересмотрел тогда... Нет, любимый фильм тех времен не назову. Но видел порой игру какого-то актера и думал: я бы тоже так смог.

Киношколы в Латвии не было, поэтому я пошел в Академию культуры, на актера театра и кино. На самом деле кино там было очень мало, зато театра столько, что мое отношение к нему быстро переменилось.

Иногда мне кажется, что я везунчик. Я много раз умудрялся брать барьеры с первого раза. Знаю людей, которые проваливались на экзаменах и приходили в следующий раз, а потом опять и опять... Не уверен, что я был готов к таким подвигам. Но я поступил сразу, причем поступил на бюджет – в последний вагон успел вскочить. Если надо было бы платить, я, может, и пробовать бы не стал, у моих родителей денег особо не было. В общем, не представляю, как бы жизнь сложилась… Потому что до этого я год проучился в университете. Хотел на английскую филологию, но там был такой большой конкурс, что в результате я оказался на другой филологии, классической. Греческий, латынь... Словом, сбежал я оттуда. И оказался на курсе Мары Кимеле. 

Спорт в вашей жизни остался? 

Для меня это необходимость. Какая-то химия рождается внутри тебя во время занятий, ты почти как наркоман от нее зависишь. Когда какое-то время физической активности нет, прямо чувствую ее нехватку. 

Дрова вон как лихо в спектакле «Деревянные дорожки» рубите.

Ну, это уже не физкультура, это уже работа физическая. Но я-то дрова рубить умею. Мы в 90-е получили землю, которая принадлежала когда-то деду. В последние советские годы там все заросло, ольшаник сплошной. И папа придумал бизнес – ольшаник рубить на дрова и продавать. Рубили все лето! Помню, я мог за день 10 латов заработать – большие деньги! Но это если целый кузов дровами наполнить. Ничего, справлялся. 

Тянет к земле? 

Еще как. Я с детства про это место думал, хотя мы всегда в городе жили, и родственники наши тоже. А после 91-го, когда имущество возвращали, сказал: хочу, чтобы папа взял! И папа сказал, ну ладно, возьму, запишу на твое имя. Жить там, правда, до сих пор негде, только земля и лес. В последние несколько лет я начал там кое-что делать, чтобы можно было приезжать летом и оставаться. Дом еще не строю, но надеюсь, что когда-нибудь смогу. Тянет, да. Тоненькие прутики, которые я посадил когда-то, выросли в большие деревья. Это удивительно, конечно, – видеть, что в твоих деяниях есть смысл и толк.

Вы в юности рисовали для себя образ идеального мужчины, идеальной женщины, идеальной семьи? 

Нет. Но я всегда хотел семью и всегда знал, чего в своей семье видеть не хотел бы. Например, у моих родителей частенько не совпадали интересы: скажем, мама любила путешествовать, а папа не очень, и он оставался дома, когда мама с подругами или в группе отправлялась за границу. Мне казалось, что в этом есть что-то неправильное. И что хорошо, если вы со своей женой – добрые друзья и можете многое делать вместе, а не только растить детей и думать о хлебе насущном. Думаю, у нас с Илзе получилось. И путешествовать друг с другом нам очень нравится.

Считаете себя главой дома? 

В каких-то вопросах, наверное, да. Но вообще у нас с женой разделены обязанности – у кого что лучше получается, тот тем и занимается. Ни о чем таком мы заранее не договаривались, все само собой сложилось. Например, я стараюсь младшую дочку в детский сад водить, к доктору, а Илзе внимательней меня присматривает за делами старшей в школе, знает, какую одежду девочкам надо купить... 

Кто у вас добрый полицейский, кто злой? 

В последнее время злой – чаще я. Потому что я очень много работаю, такое ощущение, что недостаточно участвую в воспитании детей, вижу – это не то, это не так, нервничаю... Ну, бывает, да... Но в мирной жизни, когда все нормально, я, может, даже больше детям позволяю, чем жена.

Каково это – быть дома в сплошном женском окружении? 

У нас еще пес есть. Хоть немножко, да уравновешивает. Но в другой ситуации я и не был, мне не с чем сравнивать. С одной стороны, да, я бы хотел, чтобы был и парнишка. Девочкам все-таки мама ближе, есть какие-то нити, связи, которые возникают только между дочерью и мамой. И то же самое – особенное – существует исключительно между сыном и отцом. Во всяком случае, я так чувствую. И в детстве так чувствовал. С другой стороны – не могу сказать, что со своими детьми не могу делать каких-то вещей. Я могу. Тем более что старшей нравится на картингах гонять, она с этим лихо справляется, и лазерный пейнтбол ей по душе, и долгие прогулки по лесу... И вообще, когда я открываю дверь, а они все ко мне бегут, кричат: «Привет, папа!» – это так приятно!

Профессия обязывает вас как-то по-особенному следить за своей внешностью, за гардеробом? 

(Смеется.) Я бы и рад это делать, но тут вот какая история. Вещи, которые мне нравятся, стоят довольно дорого, а тратить на них деньги мне не нравится. Я себе это позволяю гораздо реже, чем хотелось бы. И вообще я понял, что очень многое в моей жизни – то, как я поступаю и как выгляжу, – зависит от того, что я играю. Например, была б моя воля, я бы с бородой ходил. Но есть спектакли, из-за которых надо стричься-бриться.

Когда вы поняли, что вы красивый? И как вы с этим живете?

(Смеется.) Я помню, что в детстве ужасно себе не нравился внешне. Но мне иногда говорили комплименты, и я как-то успокоился: раз есть люди, которым я нравлюсь, значит, можно принять себя и таким. Сам бы я хотел выглядеть получше и по-другому. Я не соответствую своим представлениям о красоте. 

Вас же наверняка на улицах узнают. Вы это легко выдерживаете? 

Ну, не особо-то и узнают, разве что в последнее время, когда я начал в сериалах сниматься. Да и то дети в основном. Подходит мужчина: можно с вами сфотографироваться? Ну, можно. И он сразу маленьких девочек зовет: бегите, разрешили! Совсем крошки. Похоже, это они телевизор и смотрят. (Смеется.)

И что, поклонницы никогда не досаждали?

Нет. Разве что в первые годы в НРТ, когда у нас были очень интересные спектакли (ну, для нас интересные, для молодых актеров: «Инертные газы», «Зима красных фонарей»…), девушки оставляли какие-то письма. И кассирши рассказывали, как у них спрашивали: а там будут Гатис Гага или Эдгар Самитис играть? Или Ивар Крастс, или Андрис Кейшс? Иногда я встречал в барах девушек, которые, выпив немного, признавались: вы мне так нравились в этих спектаклях... Разве что такое бывало. Но все-таки сейчас не те времена, когда у театра стояли толпы и ждали – как ждали в «Дайлес» Эдварда Павулса и Хария Лиепиньша. Хотя вот Михаила Барышникова караулят возле служебного входа, да.

Кто для вас пример для подражания?

Очень долгое время самым большим авторитетом для меня был отец. Он мне всегда казался очень крутым, всегда вызывал огромное уважение – из–за того, как работал, из-за того, как относился к другим людям. Он был очень добрый человек, очень. В спектакле «Историю о лю…» в моем герое, Глебе, есть что-то от него. Это неосознанно получилось, я не думал об этом, когда репетировал, готовился к роли. Понял только после премьеры. И моя жена тоже сказала – что увидела в Глебе какие-то отцовские черты.

Но есть и другие люди, на которых я равнялся в разные годы, что-то взял от одного, второго, третьего... Когда мы делали «Историю о лю…», перед глазами стоял Кнут Скуениекс. Или Олег Сенцов: я смотрел фильм Манского о нем и поражался этому спокойному отношению к жизни и судьбе... А ведь там такой ужас, наверное, происходил... Как все это вытерпеть, как в таких условиях – в тюрьмах, лагерях – не сломаться, не превратиться в зверя? А они смогли… Еще я очень уважаю священника Юриса Цалитиса… Думаю, я брал пример и со своих коллег, с которыми работал в Новом Рижском театре. Там было с кого брать пример.

Не поверите, но мне, кажется, впервые герой интервью столько хорошего об отце говорит. И так нежно. А про маму можете рассказать?

Мама человек сильный и иногда бескомпромиссный. Она из крестьянской семьи, родилась после войны, тяжелое время было, она вспоминает, что нужно было без передышки работать, работать, работать. И она всегда очень много работала, чтобы у нас были деньги. И всегда мне очень помогала.

По профессии она учитель математики и физики. У нее энергетика ого-го. Я ее боялся немножко больше, чем папы, особенно если что-то натворил – что она скажет, как отреагирует. Отец всегда легче к таким вещам относился.

Ей трудно было сказать, что она меня любит. Она не привыкла к этому, таких слов никто в ее детстве не употреблял. У нее были другие способы выразить свои чувства. «Ты съел суп? Ты надел куртку? Как ты себя чувствуешь?» Она без конца заботилась о том, чтобы я был сыт, здоров, тепло одет, а я все понять не мог – ну зачем постоянно спрашивать о таких вещах? И только недавно понял: она так показывает мне, что очень меня любит. И я ее очень люблю. 

Вы чувствуете, что изменились по сравнению с молодостью?

Да, конечно.

Вам нравится, в какую сторону?

И да, и нет. Когда я только начал работать в театре, да даже раньше, в школе, то был довольно самоуверенным. Мне казалось, что я все могу, что у меня все получится. С годами это ощущение ослабло, а жаль. Мне теперь приходится подолгу убеждать себя в том, что я на что-то годен. Хотя взамен пришла способность взглянуть на себя трезво, признать, что многое из того, что я сделал, было моей ошибкой, моей виной. Хочется думать, что в каких-то вопросах я стал получше и поумнее. Что я не такой категоричный, как прежде. И это, по-моему, очень важно. Потому что пришло время заниматься в профессии сложными вещами, ставить перед собой задачи покрупнее, а они не подразумевают простых вопросов и однозначных ответов. Какая уж тут категоричность…

Вам удалось избежать кризиса среднего возраста? 

Не знаю. Может, он еще впереди. Кризисы-то были, а с возрастом связаны или с чем-то другим... Но, конечно, после того как я ушел из Нового Рижского театра, у меня был период очень и очень непростой. Я о многом тогда передумал. Думал даже, что, наверное, не надо мне больше играть. Что, если уж такая возможность появилась, стоит в другой профессии себя попробовать. Но с ходу ничего другого представить себе не смог… А потом прошел год, прошел второй, и теперь кажется, что все это случилось давным-давно и, может быть, Алвис Херманис прав в том, что для меня так лучше. 

Тем не менее вы по-прежнему играете в НРТ, хоть и внештатно. Наверное, нелегко было на это решиться.

Да. Все эти люди, с которыми я выходил на сцену вместе, вообще все те, кто работал в театре, – они мне были очень-очень близки. Я с ними больше времени проводил, чем дома. Это была как бы вторая семья. Иногда первая. Конфликты друг с другом? Никогда! Я не помню такого! Казалось, что все разговоры об интригах в театрах – это что-то из сказочек, из позапрошлого века... Очень давно и очень далеко от нас... 

А тут я понял, что у меня этого уже не будет. Вот это было самое трудное. Когда я встретился с коллегами, то увидел, что и они переживают очень.

Молча.

Ну, многие звонили... Говорили, что чувствуют себя ужасно из-за того, что не могут изменить ситуацию… Но мне некого упрекнуть. И не в чем. Какое-то время я думал, что, наверное, следовало бы активней за себя бороться… Но, с другой стороны – в семье ведь никого нельзя заставить себя любить. Ну нельзя! Если нет любви, лучше разойтись. Иначе придется жить друг с другом через силу, зная, что все нехорошо, пытаясь склеить то, что не склеивается… 

Мы ведь очень счастливы были. Особенно когда только поступили в труппу. Ну а то, что произошло потом, было в каком-то смысле логичным и неизбежным. Не хочу никого обидеть, но такого количества хороших актеров одного поколения ни в одной труппе латвийской не было. И конкуренция ужасная. Ну как: у них опыт побогаче, они изначально впереди тебя, тебе надо все время что-то доказывать, напряжение постоянное… И что, Алвис должен был сказать тем, кто отлично играл главные роли: а теперь поменяйтесь местами с молодыми? Не думаю, что это было возможно. Разве что с самого нашего прихода целую программу выстраивать, следить за процессом. Мне-то повезло, я играл главные роли и на большой сцене, и на малой, а некоторым моим коллегам главные роли вообще никогда не доставались. А это же как в спорте: если ты сезон за сезоном сидишь на скамейке запасных, никто тебя потом не выпустит на поле со словами – давай, покажи, что ты здесь лучший. Не бывает такого. Это из области фантастики.

Конечно, эмоционально это было очень трудно принять. И первый год после увольнения все казалось чужим. Здание это новое… С другой стороны, и ответственности стало меньше. Я перестал быть частью этой огромной институции и просто занимался своим делом. Конечно, выкладывался точно так же, как прежде, но – пришел, отыграл спектакль, ушел. И похожие ощущения появились у многих. Думаю, хорошо, что теперь там будут эти молодые ребята. Надеюсь, с их появлением в театре возникнет новая волна. 

Вы умеете прощать? Оставляете людям, в которых разочаровались, второй шанс или сразу исключаете из своей жизни?

Ну, кто я такой, чтобы прощать. Тут другое какое-то слово требуется. Я же не ангел, я тоже делал людям плохо. Не так реагировал, не те слова говорил. Даже самым близким доставалось – а ведь я всегда понимал, насколько мне с ними повезло. Поэтому я стараюсь не держать зла на тех, кто меня обидел: мне хочется, чтобы и меня прощали. Разочарование – оно, может, и не денется никуда. Но надо попытаться понять, почему так вышло. Справиться с эмоциями, усмирить бурю, дождаться тихой воды. 

И это опять отсылает к спектаклю «История о лю…» и к вашему герою Глебу, который меня потряс. Такие роли кладут отпечаток на вашу внутреннюю жизнь, образ мыслей, поступки?

Когда Варис Пинькис принес этот рассказ Светланы Алексиевич, «История одной любви», сразу стало ясно, что это очень масштабная вещь. Там и про историю, и про человечность, и про любовь. Именно поэтому мы решили изменить название. По-латышски оно звучало бы «Одна любовная история» – настраивало бы на что-то привычно-романтичное, на легкую прогулку, на мыльную оперу. А зачем обманывать ожидания зрителя? Пусть понимает, куда идет, на что билеты покупает. 

Знаете, какое-то время назад меня спросили: а чего ты боишься? Я подумал – а действительно, чего я боюсь-то? Как все: всяких плохих вещей, которые могут со мной случиться. А тут понял, что начинаю бояться разменять жизнь на копейки. Вот где был бы ужас. И когда тебе судьба дает шанс прикоснуться к большой теме, пожить с ней, погрузиться глубоко – такое чувство появляется, будто ты делаешь что-то очень важное. В первую очередь для себя. Я много читал о Кнуте Скуениексе, фильмы о нем смотрел. Лелде Неймане из Музея оккупации нашла для меня интервью с людьми, оказавшимися в той же ситуации, что и Глеб, мой герой… Да, конечно, это оставляет отпечаток. Ты как будто застрял в туннеле, вокруг тебя полно мусора, лишней, ненужной информации, а тут выбрался на свет, и такая чистота. Настоящее чудо. 

Чему бы еще вы хотели научиться в жизни?

Сколько себя помню, с самого детства, у меня была мечта. Меня спрашивали, кем ты хочешь стать, когда вырастешь, а я отвечал: не знаю, какая у меня будет профессия, но я хотел бы покорить Эверест. Я вырос – и до сих пор хочу. (Смеется.) Еще хочу научиться играть на рояле. (Смеется.) Иногда я упрекал родителей – почему вы меня не отдали в музыкальную школу? А в художественную? Мне же так нравилось рисовать!

Хорошо бы еще один иностранный язык выучить. Какое-то время назад я занимался французским, достиг определенного уровня, но потом мотивация исчезла, бросил…Теперь думаю, что надо бы опять начать, и немецкий улучшить, и итальянский освоить… 

Да. Горы, языки, рояль. И, может быть, еще раз поступить в университет. Потому что в прошлом году я выучился на лесника, и это совсем другая учеба оказалась, не то что в юности. Приятная и осмысленная. Мой дед был лесником, у меня есть лес, жена увидела в интернете, что за европейские деньги можно получить эту профессию, я и решился. Знаете, вот так живешь своей жизнью, ходишь по кругу, все тропинки привычные, все лица знакомые… Но вдруг что-то поменяешь – и перед тобой совсем другой мир открывается, люди новые, прекрасные. Это захватывающий опыт.